Депутаты оставили сопровождавший их отряд на заранее условленном расстоянии и пришли в палатку одни. Шаретт оставил своих вандейцев на таком же расстоянии и привел с собою только своих главных офицеров. Все видели, как Стоффле сел на лошадь с несколькими сумасбродами и как они ускакали, махая шляпами и крича «Да здравствует король!». В палатке, где Шаретт и Сапино встретились с депутатами, не было ни споров, ни прений, потому что ультиматум депутатов был заранее принят. Обе стороны подписали все условленные заявления. Шаретт, Сапино, Корматен и прочие офицеры согласились с тем, что они покоряются законам Республики;

депутаты подписали постановления об уступках, на которые они согласились в свою очередь. Величайшая вежливость соблюдалась обеими сторонами, и казалось, что можно надеяться на искреннее примирение.

Депутаты, которым хотелось придать как можно больше блеска и гласности этому событию, приготовили Шаретту в Нанте великолепный прием. В этом городе, воодушевленном самыми патриотическими настроениями, царствовала живейшая радость. Жители льстили себя надеждой, что настал конец этой ужасной междоусобной войны, радовались, что такой замечательный человек, как Шаретт, подходит так близко к Республике и, кто знает, быть может, посвятит ей впоследствии свой меч. В день, назначенный для его торжественного въезда, гвардия и Западная армия собрались при полном параде. Всё население, исполненное радости и любопытства, стекалось, чтобы поглядеть на этого знаменитого вождя. Он был встречен криками: «Да здравствует Республика! Да здравствует Шаретт!»

На Шаретте был костюм вандейского генерала, но на голове красовалась трехцветная кокарда. Это был человек жесткий, недоверчивый, хитрый, неустрашимый. Средний рост, маленькие живые глаза, вздернутый и сплюснутый нос и большой рот придавали ему своеобразие, вполне подходящее к его характеру. Встречая ныне Шаретта, каждый старался отгадать его чувства. Роялистам казалось, что на лице его выражаются замешательство и угрызение совести; республиканцы находили, что вид у него радостный и даже упоенный таким торжеством. И было отчего: несмотря на неловкость положения, Шаретт получал первую и лучшую награду за свои подвиги, и получал ее – от врагов!

Как только был подписан мир, республиканцы стали думать, как приманить Стоффле и уговорить шуанов принять те же условия, которые принял Шаретт. Последний, по-видимому, был искренен в своих заявлениях. Он разослал множество прокламаций, приглашая население края покориться и водворить у себя порядок. Жители были чрезвычайно рады этому миру. Из людей, целиком посвятивших себя военному делу, организовали местную гвардию, и Шаретту были поручено руководство ею. Эта мысль принадлежала Гошу, но ее пришлось несколько изменить в угоду вандейским вождям, у которых были свои расчеты и подозрения, почему они и хотели сохранить под своим руководством наиболее закаленных людей.

Шаретт даже обещал свою помощь против Стоффле, в случае если бы он, теснимый в Верхней Вандее, захотел отступить в Маре. Генерал Канкло теперь выступал против одного Стоффле. Оставив около территории, занимаемой Шареттом, только обсервационный корпус, он двинул большую часть своих войск на Лейон. Стоффле сам напал на Шалон, но получил решительный отпор и отступил в Сен-Флоран. Он объявил Шаретта изменником и произнес над ним смертный приговор.

Депутаты, зная, что подобную войну следует заканчивать не одним оружием, а нужно также воздействовать на честолюбие людей и их жадность, не жалели денег. Комитет общественного спасения открыл кредит. Комиссары роздали нескольким офицерам Стоффле 60 тысяч франков звонкой монетой и 365 тысяч ассигнациями. Его генерал-майор Тротуан получил 100 тысяч – и оставил его. Он написал письмо к офицерам Анжуйской армии, в котором уговаривал их согласиться на мир и приводил доводы, наиболее способные поколебать их.

Пока эти средства применялись против Анжуйской армии, депутаты, занимавшиеся примирением Вандеи, перешли в Бретань. Корматен последовал за ними. Он теперь окончательно увлекся идеей мира и тайно мечтал совершить такой же триумфальный въезд в Ренн, какой Шаретт совершил в Нант. Несмотря на перемирие, шуаны за это время совершали много разбойных нападений. Это были по большей части просто бандиты, не привязанные ни к какому делу, которые знать не хотели о политических соображениях, заставивших их вождей подписать договор о приостановлении военных действий, нисколько не думали соблюдать его и помышляли об одной только наживе.

Депутаты, видя такое поведение бретонцев, начинали подозревать их в нечистых намерениях и уже думали отказаться от мира. Бурсо особенно решительно склонялся к этому мнению. Боле, напротив, как ревностный поборник мира полагал, что, несмотря на несколько враждебных поступков, соглашение всё еще возможно и что требуется только кротость.

Гош неутомимо объезжал свои расположения, иной раз отстоявшие один от другого на восемьдесят лье, не давал себе ни минуты отдыха и, поставленный между депутатами, желавшими войны, и депутатами, желавшими мира, везде встречал неприятности, не охлаждавшие, однако, его рвения. «Вы мне желаете еще одной такой кампании, как Вогезская, – писал он одному приятелю. – Как прикажете совершать такую кампанию против шуанов, притом почти без армии?»

Этот молодой полководец тратил свои лучшие силы в неблагодарной войне, тогда как другие, далеко не стоившие его, приобретали бессмертие в Голландии, на Рейне, во главе лучших армий Республики. Однако он усердно продолжал свой труд с глубоким знанием людей и края. Мы уже видели, какие мудрые советы он давал, например о том, чтобы помочь мятежникам-поселянам и образовать войско из тех, кого война сделала солдатами. Привязанность к краю заставила Гоша найти настоящие средства умиротворения его жителей и обратить их взоры к Республике.

«Нужно, – говорил он, – продолжать переговоры с вождями шуанов; их искренность весьма сомнительна, но с ними нужно поступать честно. Таким образом будет приобретаться доверие тех из них, которым только и нужно, чтобы их успокоили. Честолюбивых надо будет прельстить чинами, нуждающихся – деньгами. Этим мы их разъединим; а тем, в ком можно быть уверенными, следует поручить наблюдение за краем, сделав их начальниками местной гвардии.

Впрочем, необходимо разместить по лагерям 25 тысяч человек, чтобы получить надзор над всем краем, расставить вдоль берегов известное число канонирских лодок, перевести склады оружия и военных припасов из открытых городов в порты и города укрепленные. Что же касается жителей, то надо будет действовать на них через священников и оказать помощь очень бедным людям. Если удастся вызвать доверие, шуанство немедленно распадется».

«Разглашайте, – писал Гош своим офицерам и генералам, – недавно изданный Конвентом закон о свободе вероисповеданий; проповедуйте сами религиозную терпимость. Священники, если будут уверены, что им не станут больше мешать отправлять их обязанности, сделаются вашими друзьями хотя бы ради того, чтобы их оставили в покое. По званию своему они склонны к миру; встречайтесь же с ними, говорите им, что продолжение войны чревато для них неприятностями – не со стороны республиканцев, уважающих религиозные убеждения, а со стороны шуанов, которые не признают ни Бога, ни закона и хотят только грабить да своевольничать. Между ними есть люди очень бедные, и все они вообще весьма своекорыстны: не забывайте предлагать им небольшие пособия, но ненавязчиво, а со всей возможной деликатностью.

Через них вы узнаете обо всех происках их партии и добьетесь того, чтобы они удерживали своих прихожан в деревнях и не пускали их драться. Вы сами поймете, что вам нужны кротость, приветливость и откровенность. Уговорите нескольких офицеров и солдат почтительно присутствовать при некоторых их обрядах, никогда и ничем не нарушая их.

Отечество ждет от вас величайшей преданности, и помните, что все средства хороши, когда они согласуются с законами, честью и республиканским достоинством».