Декрет принимается среди рукоплесканий, и со всех сторон поднимаются гнев и желание мщения, обыкновенно вызываемые воспоминанием о только что избегнутой опасности. Андре Дюмон, занимавший президентское кресло во время всей этой бурной сцены, бросается к кафедре; он напоминает, что Шаль и Шудье, указывая прямо на него, заявили, что в президентском кресле восседает роялизм; что Фуссдуар накануне, на заседании одной из групп, предложил отнять оружие у гвардии. Фуссдуар это опровергает, множество депутатов уверяют, однако, что сами слышали его слова. «А впрочем, – продолжает Дюмон, – я презираю врагов, которые хотели направить кинжалы против меня; если уж разить – то вождей. Сегодня хотели спасти всяких Бийо, Колло и Барера, я не предложу вам казнить их, потому что суда над ними еще не было, а время убийств прошло, но выслать их с территории, которую они заражают и волнуют бунтами, – необходимо. Я предлагаю вам теперь же, этой ночью, отправить в ссылку четырех подсудимых, дело которых вы разбираете уже несколько дней». Это предложение принимается горячими рукоплесканиями. Члены Горы требуют поименной переклички, многие из них подходят к столу и подписывают свое требование. «Это, – говорит Бурдон, – последнее усилие меньшинства, измена которого разбита. Предлагаю вам, кроме того, арестовать Шудье, Шаля и Фуссдуара». Оба предложения утверждаются.
Таким образом длинный процесс Бийо, Колло, Барера и Бадье кончается ссылкой, Шудье, Шаль и Фуссдуар попадают под арест. Этого мало. Читатели не забыли, что Юге говорил толпе, насильно ворвавшейся в залу, «Народ, не отступайся от своих прав!», что Леонар Бурдон председательствовал в народном обществе улицы Вертбуа и своими разглагольствованиями подстрекал его к восстанию; что Дюгем открыто поощрял народ к бунту и что в предыдущие дни его видели в кофейне Пайена, где он пил с главными интриганами сторонников террора, уговаривая их начать восстание. Вследствие всего этого декретом положено было арестовать также Юге, Леонара Бурдона и Дюгема.
Были тут же сделаны доносы и на многих других, в том числе на Амара, самого ненавистного из членов прежнего Комитета общественной безопасности, считавшегося самым опасным из монтаньяров. Конвент повелевает арестовать и его. Чтобы удалить из Парижа этих вождей мнимого заговора, некоторые члены требуют, чтобы арестованных содержали в крепости Гам. Тотчас же издается декрет, и постановляется отвезти их туда немедленно. Затем предлагают объявить столицу на осадном положении до тех пор, пока опасность не минует окончательно. Генерал Пишегрю в эту минуту находился в Париже, во всем блеске своей славы. Его назначили начальником жандармов на всё ближайшее время; к нему присоединили депутатов Барраса и Мерлена из Тионвиля. Было шесть часов утра 2 апреля (13 жерминаля), когда собрание, измученное, разошлось, совершенно успокоившись после принятия всех необходимых мер.
Комитеты приступили к немедленному исполнению изданных декретов. В то же утро посадили в кареты четырех депутатов, приговоренных к ссылке, несмотря на то, что один из них, а именно Барер, был очень болен, и направили их в Брест. С той же поспешностью отправили семерых арестованных депутатов в крепость Гам. Кареты должны были проехать Елисейскими Полями; патриоты это знали и толпой туда отправились, чтобы остановить конвой. Когда показались кареты с жандармами, вокруг них образовалась большая толпа. Одни говорили, что это Конвент уезжает в Шалой и увозит с собой суммы из казначейства; другие, напротив, – что это едут депутаты-патриоты, несправедливо похищенные из Конвента. Народ разгоняет конвой и отвозит кареты в гражданский комитет секции Елисейских Полей.
В ту же минуту другое сборище бросается на гауптвахту, охранявшую заставу Звезды, завладевает пушками и нацеливает их на главную аллею. Начальник жандармов тщетно пытался вступить в переговоры с бунтовщиками: они на него нападают, и он вынужден бежать. Он спешит в квартал Гро Кайу просить подкрепления, но канониры грозят стрелять по нему, если он не уйдет. В эту минуту подходят несколько отрядов из других секций и несколько сотен молодых людей, гордившихся тем, что ими командует такой знаменитый полководец. Бунтовщики стреляют из двух пушек и открывают довольно оживленный ружейный огонь. Раффе, командовавший в этот день секциями, был ранен выстрелом в упор, да и сам Пишегрю подвергся большим опасностям. Однако его присутствие и уверенность, которую он внушил всем, кем командовал, решили дело в пользу закона. Бунтовщики были обращены в бегство, и кареты продолжали путь свой беспрепятственно.
Оставалось разогнать сборище секции Кенз-Вен, к которому присоединилось еще другое, занявшее собор Парижской Богоматери. Там бунтовщики составили собрание и обсуждали план нового восстания. Пишегрю сам туда отправился, заставил всех выйти из залы и окончательно восстановил порядок и спокойствие в секции.
На другой день он явился в Конвент с докладом о том, что все декреты исполнены. Единодушные рукоплескания встретили завоевателя Голландии, оказавшего новую услугу своим присутствием в Париже. «Победитель тиранов, – ответил ему президент, – не мог не восторжествовать над крамольниками». Пишегрю принял братский поцелуй и приглашение присутствовать на заседании в качестве почетного гостя, после чего в течение нескольких часов сидел перед собранием и публикой, чьи взоры были всё время устремлены на него одного. Никто не думал доискиваться причин его успеха, в его подвигах никто не приписывал ничего счастливым случайностям; ослепленный результатом, каждый только дивился столь блестящей карьере.
Последняя дерзкая попытка якобинцев, чрезвычайно метко названная повтором 20 июня, возбудила против них удвоенное раздражение и вызвала новые меры к подавлению их движения. Начали следствие для разоблачения всех нитей этого заговора, который ошибочно приписывался членам Горы. Они не имели сношений с народными агитаторами или имели лишь настолько, насколько можно назвать таковыми случайные встречи в кофейнях и кое-какие поощрения, данные на словах. Однако на Комитет общественной безопасности возложили обязанность составить об этом доклад.
Заговор тем более считали обширным, что волнения начались также во всех областях, лежащих у Роны и Средиземного моря, – в Марселе, Тулоне, Лионе и Авиньоне. Уже пришли донесения о том, что патриоты будто бы уходили из общин, в которых отличились излишествами, и сходились, вооруженные, в больших городах, отчасти чтобы укрыться от своих земляков, а отчасти чтобы соединиться со своими единомышленниками и сплотиться с ними в одно целое. Они будто бы бродят теперь большими шайками по окрестностям Нима, Авиньона и Арля, по равнинам Кро и грабят там обывателей, слывущих роялистами. Им приписывали недавнее убийство и ограбление одного богатого жителя Авиньона, занимавшего видную должность. В Марселе их едва сдерживало присутствие депутатов и объявление города на военном положении. В Тулоне они собирались большими толпами, до нескольких тысяч человек. Стакнувшись со служащими по морскому ведомству, которые почти все были назначены Робеспьером-младшим после взятия города у англичан, они забрали большую власть. У них имелось много приверженцев между рабочими в арсенале; эти люди, соединившись вместе, были способны на всё. В это время эскадра, приведенная в полную исправность, приготовилась выйти в море. Депутат Летурно находился на адмиральском корабле; на все суда были посажены десантные войска, и говорили, что экспедиция назначена против Корсики.
Революционеры, пользуясь минутой, когда в городе остался один только малочисленный и ненадежный гарнизон, в котором они имели многих приверженцев, устроили восстание и с помощью трех депутатов – Марьетта, Риттера и Шамбона – убили семь человек, содержавшихся под арестом по обвинению в эмиграции.
В последние дни марта (вантоза) опять произошли беспорядки. В одном из фортов сидели двадцать военнопленных, взятых на неприятельском фрегате; революционеры уверяли, что это эмигранты и что их хотят пощадить. Они подняли все 12 тысяч рабочих в арсенале, обступили депутатов и непременно убили бы их, но эскадра вовремя успела высадить батальон.
