Ленде, Карно и Приёру? В самом деле, ведь Конвент решился напасть на тиранов только после этих трех людей, которых он теперь собирался наказать в качестве их сообщников; что же касается их ошибок и страстей, то Конвент их вполне разделял. А если нет, то был еще виновнее их, потому что терпел и одобрял излишества, к которым привели эти страсти.
По этим причинам прения, происходившие 24-го, 25-го и 26 марта, представили ужасающую сумятицу. Каждую минуту имя нового члена оказывалось скомпрометированным. Он требовал, чтобы ему дали оправдаться, в свою очередь, винил других, и со всех сторон завязывались бесконечные и опасные препирательства. Тогда декретом было положено, что говорить разрешается только подсудимым и членам комиссии, для разбора фактов по статьям, посторонним же депутатам воспрещено оправдываться, если их имена и примешивались к делу. Но этот декрет ничем не помог; прения ежеминутно опять делались общими, и не было приведено ни одного проступка, которого одни не сваливали бы на других со страшной злобой и неистовством.
Волнение, оставшееся от предыдущих дней, всё больше возрастало; в предместьях только и слышно было: «Надо идти на Конвент – требовать хлеба, Конституции 93 года и свободы патриотам!» На беду, 26-го числа не пришло нужное количество муки, так что 27-го утром была выдана только половина положенной порции с обещанием выдать вторую половину к вечеру. Женщины секции Гравилье не взяли предложенную порцию и собрались на улице Вертбуа. Несколько человек решили составить настоящую толпу и, увлекая за собой всех попадавшихся им по дороге женщин, отправились в Конвент. Пока толпа шла в Конвент, зачинщики побежали к президенту секции, насильно завладели его колокольчиком и ключами залы и созвали своих единомышленников на незаконное заседание. Они назначили президента, составили бюро, несколько раз перечитали вслух статью из Декларации прав, провозглашавшую право и обязанность восстания.
Женщины тем временем пришли к Тюильрийскому дворцу и подняли страшный шум у всех входов. Они хотели ворваться все вместе, но смогли войти только двадцать представительниц. Одна из них начала смело говорить и жаловаться на то, что людям выдали лишь по полуфунта хлеба. Президент хотел ответить, но женщины начали кричать «Хлеба! Хлеба!». Теми же криками они прервали Буасси д’Англа, который пробовал им объяснить, почему в именно в это утро выдача последовала не полная.
Наконец женщин вывели и снова принялись за прения о деле подсудимых. Комитет общественной безопасности приказал патрулям увезти этих женщин прочь и послал одного из своих членов распустить сходку, незаконно собравшуюся в секции Гравилье. Участвовавшие в сходке сначала не послушались посланного депутата, но, увидев вооруженных людей, разошлись. Ночью главные зачинщики были арестованы.
Эта была уже третья попытка. Конвент боялся, как бы не случилось общего движения в декадный день – день праздности и секционных собраний. Чтобы предотвратить ночные собрания, решили приказать, чтобы секционные заседания происходили только с часу до четырех часов пополудни. Это была совсем уж ничтожная мера, чтобы помешать столкновению. Каждый отлично сознавал, что главная причина всех этих неудовольствий – суд над бывшими членами Комитета общественного спасения и задержание патриотов. Многие депутаты очень хотели бы отказаться от судебного преследования, которое, будь даже справедливо, было сопряжено с несомненной опасностью. Депутат Рузе придумал средство, которое избавило бы Конвент от необходимости произнесения приговора и в то же время спасло бы жизнь подсудимых: остракизм. Он предлагал изгонять из Франции на время всякого гражданина, который своими поступками сделал бы свое имя предметом раздоров. Это предложение было оставлено без внимания. Даже Мерлен из Тионвиля, пламенный термидорианец и неустрашимый гражданин, начинал думать, что лучше бы уклониться от борьбы. Он предложил созвать первичные собрания, немедленно ввести в силу Конституцию и отложить суд над обвиненными до сессий следующего собрания. Мерлен из Дуэ поддерживал этот совет.
Гитон де Морво подал другой, отличавшийся большей твердостью. «Начатое нами дело – скандал, – сказал он. – Где придется остановиться, если мы станем преследовать всех депутатов, делавших предложения более кровавые, нежели те, в которых обвиняются подсудимые? Не знаешь, право, заканчиваем или снова начинаем революцию!» Мысль предоставить власть в подобную минуту новому собранию справедливо пугала Конвент; он не хотел также дарить народу такую нелепую конституцию. Поэтому Конвент постановил даже не подвергать обсуждению предложение обоих Мерленов. Что же касается начатого судебного преследования, слишком много людей желали его продолжения в качестве мщения, чтобы можно было прекратить его; только решили, что собрание, чтобы не запускать других дел, будет заниматься выслушиванием подсудимых лишь в нечетные дни декады.
Такое решение не могло успокоить патриотов. Следующий декадный день (10 жерминаля) прошел во взаимных подстрекательствах, однако общего движения не последовало. Секция Кенз-Вен составила петицию, более смелую, чем первая, с тем чтобы подать ее на следующий день. Так и было сделано. «Почему, – спрашивалось в ней, – Париж не имеет муниципалитета? Почему народные общества закрыты? Куда делись наши урожаи? Почему ассигнации падают с каждым днем всё больше? Почему дозволяется собираться одной пале-рояльской молодежи? Почему в тюрьмах сидят одни патриоты? Народ, наконец, хочет быть свободен. Он знает, что когда его угнетают, восстание есть его первейший долг». Петицию выслушали среди ропота большей части и рукоплесканий Горы. Президент Пеле сухо ответил просителям и отпустил их. Единственное данное им удовлетворение заключалось в том, что секциям послали список задержанных патриотов, с тем чтобы они сами могли судить, есть ли между несчастными заслуживающие ходатайства об освобождении.
В предместьях всё 31-е число прошло крайне неспокойно. Со всех сторон народ твердил, что завтра надо опять идти на Конвент и опять просить того, чего еще не удалось добиться. Это намерение было передано от одного к другому во всех кварталах, занимаемых патриотами. Главы каждой секции, не имея в виду определенной цели, хотели вызвать общее сборище и двинуть на Конвент всю массу народа.
Действительно, на другой день, 1 апреля (2 жерминаля), множество женщин и детей собрались в секции Сите и столпились перед пекарнями, не давая никому забрать положенную порцию хлеба и стараясь всех зазвать с собой к Тюильрийскому дворцу. Зачинщики сходки, кроме того, распускали всевозможные слухи: и Конвент-де собирается уехать в Шалой, бросив парижан в жерло крайней нужды; и оружие якобы отобрали ночью у секции Гравилье; и молодежь собралась на Марсовом поле и теперь с ее помощью будут обезоружены все секции, занимаемые патриотами. Организаторы принудили власти секции Сите отдать им свои барабаны и начали бить зорю по всем улицам. Движение распространилось с быстротой пожара. Население Тампля и предместья Сент-Антуан поднялось и направилось по набережным и бульварам к Тюильри. Это сборище состояло из женщин, детей и по большей части пьяных мужчин. Последние были вооружены палками, а на шляпах их можно было прочитать надпись «Хлеба и Конституцию 93 года!».
В это время Конвент слушал доклад Буасси д’Англа о различных мерах, принятых по части продовольствия. Здание охраняла лишь обыкновенная стража. Вдруг перед самыми дверями явилось сборище, наводнило площадь Карусель и Тюильрийский сад и заняло все аллеи, так что многочисленные патрули, рассеянные по Парижу, не могли прийти на помощь национальному представительству. Толпа самовольно вторгается в залу Свободы, смежную с залой Заседаний, и хочет ворваться в самое собрание. Привратники и стража стараются удержать ее, но вооруженные палками люди разгоняют и тех и других, бросаются к дверям, выламывают их и неудержимым потоком вливаются в залу. Они кричат, машут шляпами, поднимают облако пыли. «Хлеба! Хлеба! Конституцию 1793 года!» – вот что можно расслышать в этих воплях слепой толпы.
