– К кафедре! – кричат ему со всех сторон.
Он не хочет идти, однако наконец вынужден взойти на кафедру.
– Я не отрекаюсь, – объявляет он, – от мнения, высказанного мною у якобинцев. Е[ока я думал, что речь идет о частных ссорах, я молчал; но я не мог молчать, когда увидел, что аристократия поднимается грознее, чем когда-либо.
При этих последних словах на одной трибуне раздается смех, на другой – шум.
– Выпроводите шуанов! – восклицает голоса с Горы.
Бийо продолжает среди рукоплесканий и сердитого ропота. Он смущенно говорит, что освобождены известные роялисты и арестованы безупречнейшие патриоты. Он приводит в пример госпожу де Турзель, воспитательницу детей покойного короля, которая недавно выпущена и одна может составить ядро контрреволюции. Эти слова встречают просто хохотом. Бийо присовокупляет, что тайная деятельность комитетов идет вразрез с тем, что гласно говорится в адресах Конвента, и что при таковом положении дел он имел основания говорить о пробуждении патриотов.
С Горы раздается несколько рукоплесканий, но большая часть трибун и собрания только хохочет и чувствует лишь то оскорбительное сострадание, которое внушает низвергнутая сила, изредка лепечущая бессвязные слова в свое оправдание.
Тальен спешит заменить Бийо на кафедре, чтобы опровергнуть его обвинения.
– Пора, – говорит он, – пора ответить этим людям, которые хотят поднять руку народа против Конвента.
– Никто этого не хочет! – восклицают несколько голосов в зале.
– Нет, хотят! – отвечают другие.
– Это те люди, – продолжает Тальен, – которые трусят при виде меча, повиснувшего над их преступными головами, трусят при виде света, озарившего все отделы администрации, трусят при мысли о мщении законов, готовом лечь на убийц всей тяжестью. Эти люди ныне волнуются, толкуют о том, что народ должен проснуться, хотят уверить патриотов, что все они скомпрометированы, надеются при помощи общего движения помешать преследованиям против сторонников и сообщников Каррье.
Единодушные рукоплескания прерывают Тальена. Бийо-Варенн, не желая считаться сообщником Каррье, восклицает со своего места:
– Заявляю, что не одобрял поступков Каррье.
Никто не обращает внимания на эти слова, все только рукоплещут Тальену, который продолжает:
– Невозможно дольше терпеть две соперничающие власти, дозволять депутатам, которые здесь молчат, доносить на вас в другом месте.
– Нет, нет! – восклицают несколько голосов. – Нам не нужны власти, соперничающие с Конвентом!
– Никто не должен, – продолжает Тальен, – ходить куда бы то ни было позорить Конвент и тех его членов, которым вверили правительственную власть. Я не предложу в настоящую минуту никакого заключения. Достаточно того, что с этой кафедры ответили на то, что было сказано с той, достаточно того, что единодушие Конвента ясно высказалось против людей крови.
Новые рукоплескания доказывают Тальену, что собрание решило поддержать всё, что будет предлагаться против якобинцев. Бурдон, депутат Уазы, говорит в том же духе, что и Тальен, хотя по многим вопросам он бывал не согласен со своими друзьями-термидорианцами.
Лежандр тоже возвышает свой голос.
– Кто порицает наши действия? – спрашивает он. – Горсть хищников. Взгляните им в лицо: вы увидите на этих лицах глянец, составленный из желчи тиранов. – Эти слова, намекающие на мрачное, изжелта-бледное лицо Бийо-Варенна, вызывают усиленные рукоплескания. – На что вы жалуетесь? – продолжает Лежандр. – В чем беспрестанно обвиняете нас? Не в том ли, что граждан уже не арестовывают сотнями? Что не гильотинируют более по пятидесяти, шестидесяти и восьмидесяти человек каждый день? Признаюсь, в этом отношении у нас другие удовольствия, чем у вас, и способы очищать тюрьмы у нас разные. Мы там побывали, мы отличили, насколько смогли, аристократов от патриотов. Если мы ошиблись, вот наши головы, мы отвечаем за ошибку. Но пока мы заглаживаем злодеяния, пока стараемся заставить вас забыть, что виновники этих злодеяний – вы, зачем вы ходите в пресловутое общество доносить на нас, вводить в заблуждение народ, бывающий там, к счастью, в малом числе? Я требую, чтобы Конвент принял меры, чтобы не позволять своим членам ходить к якобинцам и призывать к восстанию.
Конвент принимает предложение Лежандра и поручает комитетам представить проект таковых мер.
Итак, Конвент и якобинцы стояли лицом к лицу, оказавшись в положении, когда, истощив всякие речи, остается только наносить удары. Намерение уничтожить это знаменитое общество проявилось в полной мере. Надо было только, чтобы у комитетов хватило храбрости внести об этом предложение. Якобинцы это сознавали и жаловались на всех своих заседаниях, что их хотят распустить. Они сравнивали настоящее правительство с Леопольдом, Брауншвейгом, Кобургом, которые тоже требовали их роспуска. Одно сообщение, произнесенное с кафедры Конвента, в особенности послужило поводом к жалобам на клевету и нападки. Утверждали, что в перехваченных письмах имеются доказательства того, что комитет эмигрантов в Швейцарии согласен с парижскими якобинцами. Если этим хотели только сказать, что и те и другие желают смут, то это, несомненно, было верно. Действительно, в письме, перехваченном у одного эмигранта, говорилось, что надежда победить революцию оружием – безумие и надо стараться уничтожить ее внутренними беспорядками. И вот несколько дней якобинцы неумолчно жаловались на клевету, и Дюгем несколько раз требовал, чтобы эти письма были прочтены с кафедры.
Волнение в Париже царило крайнее. Многочисленные группы встречались на площади Карусель, в Тюильрийском саду, на площади Революции. Одни кричали: «Да здравствует Конвент! Долой террористов и хвост Робеспьера!» Другие отвечали: «Да здравствует Конвент! Да здравствуют якобинцы! Долой аристократов!» Пели множество песен. Золотая молодежь распевала песню, известную под названием «Пробуждение народа», сторонники якобинцев держались «Марсельезы». Группы сталкивались, пели каждая свое, потом начинали испускать враждебные крики и нередко нападали друг на друга с палками и камнями. Лилась кровь, каждая сторона брала пленников, которых потом сдавала Комитету общественной безопасности. Якобинцы уверяли, что этот комитет, состоя из термидорианцев, выпускал молодых людей и задерживал только патриотов.
Такие сцены повторялись несколько дней и наконец приняли настолько опасный характер, что комитеты решили принять меры к общей безопасности и удвоили караулы. Десятого ноября 1794 года (19 брюмера) сборища оказались еще многочисленнее, нежели в предыдущие дни. Одна группа, выйдя из Пале-Рояля и пройдя по улице Сент-Оноре, появилась перед зданием якобинцев и окружила его. Так как толпа всё прибывала, скоро все подступы к зданию оказались перекрыты, и якобинцы, у которых в эту минуту шло заседание, могли считать себя осажденными. Их сторонники прокричали: «Да здравствует Конвент! Да здравствуют якобинцы!», на что противники также отвечали криками; завязалась драка, а так как молодежи было больше, то ей скоро удалось разогнать патриотов.
Тогда молодые люди обступили здание и начали бить стекла камнями. Несколько огромных камней упали в середину залы, где заседали якобинцы. Последние в исступлении начали кричать, что их режут, и, пользуясь тем, что между ними находились и члены Конвента, заявили, что это покушение на национальное представительство. Женщины, наполнявшие трибуны, фурии гильотины, бросились было бежать, но молодые люди ждали их у выходов, многих схватили, распорядились с ними самым непристойным образом, а некоторых жестоко поколотили. Многие из этих женщин вернулись обратно перепуганные, с растрепанными волосами, и уверяли, что их хотели убить. А камни продолжали градом сыпаться в залу.
Наконец якобинцы решили сделать вылазку и сами броситься на нападающих. Энергичный Дюгем, вооружившись палкой, возглавил одну из этих групп, и следствием вылазки стала страшная свалка на улице Сент-Оноре. Если бы с обеих сторон оружие было смертоносным, вышло бы побоище. Якобинцы вернулись в свою залу, уводя нескольких пленных; молодежь, оставшаяся снаружи, грозила, если не будут выданы их товарищи, ворваться в залу и учинить расправу.
