Порт всякого южного колониального города обязательно смахивает на громадный базар. Привезённые и увозимые товары часто лежат там грудами под открытым небом. Рабочие и матросы, таскающие взад-вперёд какие-то ящики и тюки, толкаются и орут не хуже торговок в базарных рядах, откуда-то берутся и оказываются прямо под ногами пассажиров шикарных парусников и представительных пароходов кучи самого разнообразного мусора. По всему порту снуют зверушки, достопримечательности местной фауны, которых либо притаскивают сюда матросы и рабочие, либо приводит любопытство и желание поживиться возле буфетов и ресторанов. Пылающее, одуряющее солнце, трепещущие на ветру паруса, далеко не всегда безупречно белые и оттого напоминающие иногда крыши и стенки палаток и балаганов, густой дым, валящий из пароходных труб, довершают эту картину.
Порт Мельбурна не составлял исключения из общего правила. Он был невероятно шумен, а людей в нём толкалось столько, что создавалось впечатление, будто все жители Австралии то уплывают из неё, то приплывают назад, причём пользуются почему-то только этим портом, игнорируя порты Аделаиды и Сиднея, не говоря уже о второстепенных гаванях колонии. Между тем, очевидно, в Сиднее и Аделаиде творилось примерно то же самое.
Очень живописен был в Мельбурнском порту буфет. Собственно, это была громадных размеров ажурная деревянная беседка, сверху и с боков оплетённая вьюнами, расположенная в сотне футов от основного портового здания, не так далеко от мола и причалов. Внутри беседки располагались буфетные стойки и множество небольших столиков и плетёных стульев, а также поставленные по бокам скамейки, где желающие могли просто отдохнуть от зноя, почитать газету, попивая прохладительное, а при большом желании и не слишком чувствительном слухе даже и вздремнуть.
В один из довольно душных майских дней, когда народу в буфете было особенно много, там появились двое путешественников, которые не привлекли ничьего внимания, но сами украдкой с большим вниманием оглядывали всех присутствующих.
Один из них был моложавый, на вид итальянский священник. Его добродушное меланхоличное лицо обрамляла пышнейшая тёмно-рыжая шевелюра, в которой под широкополой шляпой сияла белая брешь тонзуры. Глаза доброго падре щурились и мигали за стёклами большущих очков, видел он, должно быть, неважно, но, судя по румянцу на щеках и бодрой походке, здоровьем обладал неплохим.
Его спутником был изящный, щеголевато одетый молодой человек. Свою светлую шляпу он держал в руке и обмахивался ею, точно опахалом, предоставив слабому, как дыхание младенца, ветерку шевелить густую массу лёгких, отливающих золотом волос.
Войдя в буфет, эти люди первым делом добрались, лавируя между столиками, до одной из стоек и заказали себе прохладительного. Светловолосый говорил на правильном английском языке, но с некоторым, правда, не особенно заметным, американским акцентом. Итальянец владел английским неплохо, однако в иных выражениях путался и тогда начинал, как все представители этой эксцентричной нации, прищёлкивать языком и отчаянно жестикулировать. Было видно, что эти двое очень дружны.
О том, что сия очаровательная пара — на самом деле двое беглых каторжников из Пертской исправительной тюрьмы, никому из сидевших в буфете, никому во всём порту, никому во всём Мельбурне было, пожалуй, ни за что не догадаться. Их спокойная оживлённая болтовня не вызывала сомнения в полной безмятежности настроения обоих приятелей.
А между тем Джон Клей даже не особенно изменил свою внешность. Немного осветлённые волосы, чуточку подбритые брови да кофейное родимое пятнышко, пририсованное в уголке рта и изменившее его форму — вот и весь несложный грим, но тем не менее знаменитый мошенник был неузнаваем. Такой уж дар перевоплощения был у него: менялась как бы суть, выражение, манеры, замашки, и эти изменения начисто уничтожали прежнего Клея и являли взорам совершенно другого человека.
Что касается Шерлока, то и он мог бы не прибегать к гриму, его удивительное владение всеми мышцами лица вводило в заблуждение даже тех, кто знал его всю жизнь. Но ради большей безопасности мистер Холмс решил перевоплотиться совершенно и выбрал давно полюбившийся ему тип — католического священника. Он бывал в своей жизни старым священником, молодым священником, весёлым священником, брюзгливым священником, бестолковым священником. Нынешний его герой оказался милым рассеянным меланхоликом, добряком и умником, и был довольно симпатичен самому Шерлоку. Правда, Холмс на этот раз подумал, что, пожалуй, грешно носить облачение, на которое он не имеет права, и от этого типа перевоплощения в будущем стоит, вероятно, отказаться. «В последний раз! — утешил он себя. — Ну, если в будущем не будет уж совсем крайней необходимости!»
Возможно, запоздалое раскаяние пришло Шерлоку ещё и потому, что способ, которым друзья добыли деньги для всех этих метаморфоз, а также для скорейшего перемещения из Калгури в Мельбурн, был не слишком красивым. Увы, у них не было иного выхода.
Шествуя в мятых солдатских тряпках по пыльным улицам Калгури, за четыре дня до описанного утра в Мельбурне Джон спросил своего товарища:
— Ну, и как же мы будем продолжать существование? Начнём просить милостыню или откроем бродячий цирк? Нам не на что позавтракать, пообедать и не на что снять номер в гостинице, не говоря уже о том, что мы ещё и в Мельбурн собираемся.
Шерлок пожал плечами:
— Джони, я понимаю, к чему ты клонишь. Увы, мне нечего тебе возразить. Но надо выбрать лицо, которое не пострадает существенно от утраты одного бумажника. О, Господи, куда я скатываюсь!
— Шерлок, Господь простит тебе это с удовольствием, ибо он сам велел богатым делиться с бедными! — воскликнул Джон. — Ну а теперь скажи-ка: вон тот красномордый золотоскупщик, который толкается возле лавки, по-твоему, имеет много бумажников?
— О да! — кивнул Холмс. — Но он не золотоскупщик, ты ошибся. Он продаёт кофе. Посмотри-ка на его руки — такие подушечки у большого и среднего пальцев могут появиться только от долгого растирания кофейных зёрен между пальцами, так торговцы определяют его качество, свежесть и сорт. А то, что он с золотишком имеет дело, это ты прав, здесь, в Калгури, он не так просто. Явный мошенник.
— Значит, один бумажник можно у него позаимствовать? — весело спросил Клей.
Холмс махнул рукой и досадливо поморщился.
— «Можно, нельзя!» Он уже входит в лавку. Там не стоит...
— Сейчас он оттуда выйдет, — вздохнул Джони. — Но я рад, что тебе его не жаль. Ты снял тяжкий грех с моей души...
В это самое время двери лавочки, куда только что зашёл торговец кофе, с треском распахнулись во всю ширину, и багроволицый толстяк вылетел оттуда, точно гигантское пушечное ядро.
— Огра-а-абили!!! — ревел он. — Чёртов городишко! Пар-р-ршивые жулики!!! Полиция-а-а!!!
— Сколько пылу-то! — фыркнул Клей и, зевнув, пощупал свой карман. — Толстый у него бумажник.
— Пошли-ка отсюда! — краснея, прошептал Шерлок и подхватил приятеля под руку. — Двоих отставных солдатиков, конечно, едва ли заподозрят в краже, но топтаться под носом у полиции нам тоже не следует.
Таким образом в распоряжении беглецов появилась вполне достаточная сумма, и они, преобразив себя в священника и щёголя, купили билеты на поезд и через живописную равнину Нилларбор, любуясь великолепными пейзажами Юго-восточной Австралии, поехали в Аделаиду, а оттуда — в Мельбурн.
Сидя в портовом буфете, друзья неторопливо потягивали прохладительное и с самым безмятежным видом осматривали публику, сидящую за столиками, входящую и выходящую, дабы определить, нет ли здесь агентов полиции, посланных на их розыски. В австралийских газетах, которые они успели с утра просмотреть, сообщалось о бегстве двух преступников с Пертской каторги, давались приметы и обещалось вознаграждение за выдачу. Но ни в одной из газет не высказывалось предположение, что беглецы могут обнаружиться в Мельбурне, как не предполагалось и то, что они могли пересечь участок пустыни от Перта до Калгури.
