— Тебе опасаться нечего, — успокоила Надежда. — Ты же на той квартире был редкий гость. И Бегаев тебя, возможно, не видел. А если и видел разок, то лицо уже забыл.

Митя покачал головой:

— Я его из оцепления выводил. Помнишь?.. Осенью, из дворика академии. Их несколько человек было. Он меня хорошо запомнил, не сомневайся. Он больше других испуган был; а когда человек испуган, он всё очень крепко помнит.

...Подпольщикам стало известно, что сейчас Бегаев содержится в Доме предварительного заключения и что первые беседы с ним уже провели, но он пока никого не выдал, всё валил на вымышленного кузена, который будто бы и привёз ему брошюры из Берна, а сам опять уехал в Берн и вернётся не ранее чем через полгода. Но беглый опрос сменился допросами, и скоро обман Бегаева, конечно, всплывёт: сыскари и дознаватели всё сказанное им проверят и перепроверят, поднимут метрики, увидят, что никакого кузена, тем более в Берне, у него нет, и начнут допрашивать его всерьёз, возьмут в оборот. Была и очень худая весть: допросы Бегаева вроде бы будет вести сам подполковник Ахтырцев-Беклемишев. Ничего хорошего от этого ждать не приходилось. Затейливый, изощрённый ум последнего, умеющий придумывать ловушки, хорошо был известен. И потому...

Готовились к худшему: несчастного Бегаева подполковник Ахтырцев-Беклемишев, хитрый лис, проведёт и выведет. Куда же выведет? В иуды, разумеется!..

Допрос

одполковник, человек достаточно грузный, тяжело, устало откинулся на спинку казённого скрипучего стула, положил перед собой на шаткий стол кожаную папку с тиснёным золотым гербом.

Дорогая папка эта на видавшем виды, заляпанном чернилами, ветхом столе выглядела предметом чужеродным, предметом из другого мира — из мира светлого и прекрасного; так редкая, яркая бабочка с сизо-фиолетовыми глазками на бархатных крылышках выглядит чужеродной, выглядит существом из другого, волшебного, мира, когда сидит на грязном камешке посреди разбитой в распутицу просёлочной дороги, так и нежно щебечущая райская птичка будто бы не к месту в осеннем саду с облетевшей листвой, так и розовый попугайчик, говорящий человеческим голосом всякие благоглупости, смотрится диковинно посреди унылого, перепаханного поля.

Дежурный офицер принёс чернильницу и ручку со стальным пером, стопку чистой бумаги.

Арестованного посадили напротив — на обшарпанный, привинченный к полу табурет.

Когда они остались в комнате вдвоём, подполковник раскрыл папку, пробежал глазами пару исписанных предыдущими дознавателями листов. Потом он поднял глаза и с минуту молча и бесстрастно рассматривал арестованного — главным образом, лицо его рассматривал — простое русское лицо с округлым юношеским подбородком, едва подернутым первым, ещё лелеемым волоском, с толстыми добродушными губами. Кабы здесь, в дознавательской, присутствовал ещё кто-нибудь третий и кабы этот третий был человеком с богатым жизненным опытом, кабы он наблюдательный был и физиономист, он заметил бы, что когда подполковник рассматривал лицо арестованного, то будто ощупывал глазами это лицо, а может, даже будто и лепил его. Физиономист сказал бы, что подполковник по лицу своего визави лепил для себя его характер, его внутренний мир, сразу же составлял впечатление и выстраивал в соответствии с последним план беседы. Вне всяких сомнений, в эту минуту подполковник подбирал к арестованному ключик.

Неожиданно подполковник улыбнулся, причём улыбнулся он подкупающе тепло, отечески как-то:

— Ну-с, молодой человек, приступим...

Однако молодой человек сразу отрезал:

— Я ничего говорить не буду.

— Разумеется, разумеется, — с готовностью согласился подполковник. — Говорить буду я. А вы будете слушать. А потом — будете писать.

Давать признательные показания. Но тоже не сегодня.

— Ничего я не буду писать, — молодой человек как бы для пущей убедительности переплёл пальцы рук в замок. — Ничего я не знаю. И писать, значит, мне нечего.

Но подполковник пропустил эти его слова мимо ушей, заглянул в первый лист:

— Вадим Петров Бегаев, из мещан. Сколько годков?

Бегаев сидел с хмурым лицом; рот на замке, переплетены пальцы.

Подполковник продолжил:

— Годков восемнадцать. Боже мой, какой чудный возраст! Начало жизни, рассвет, — он отодвинул папку с бумагами в сторону. — Думаю, мы метрик поднимать не будем. Мне и без того ясно, что никакого кузена в Берне у вас нет. Напомните кстати... городишко этот... Берн... в какой стране?

Бегаев молча улыбнулся: меня, дескать, на мякине не проведёшь; знаем мы, в какой стране Берн-городишко.

— Как же вы так смешно попались? — подобрался подполковник с другой стороны. — С виду такой умный молодой человек. Сразу можно сказать: образованный, начитанный.

— Университетов не кончал.

— Надо же! А впечатление оставляете весьма, весьма образованного молодого человека. Даже жаль, что мы с вами... как это поточнее выразиться... э-э... по разные стороны баррикады. Да. Пожалуй, так более всего приличествует ситуации. По разные стороны баррикады. Но это не надолго, юноша. Можете мне поверить.

Арестованный насторожился, взглянул на подполковника исподлобья:

— Что вы имеете в виду?

— О, совсем не то, что вы поимели в виду. Я вовсе не буду агитировать вас перейти на мою сторону, не буду склонять к своим идеалам, и сам не собираюсь переходить на героическую сторону вашу, не стану склоняться. История сведёт нас где-то посередине, обстоятельства помирят нас на самом верху баррикады, и мы обнимемся и споем ещё на два голоса песнь во славу отечества, которое будет устраивать всех. Поэтично, правда?.. Поверьте, юноша, придёт время, когда и вы достигнете своих целей, и мы не потеряем лицо.

Юноша Бегаев явно не поверил, что когда-то придут такие времена:

— Вот если бы мне сейчас револьвер...

— И что? Убили бы меня? Да полноте, вы мухи не обидите, — усмехнулся дружески подполковник. — Поверьте моему намётанному глазу. И бог с ним, с револьвером! Давайте лучше поговорим...

— Говорите. Мне-то что! Вы тут хозяин.

— Вы, кстати, не будете на меня в претензии, если я сейчас скину сапоги? Целый день в сапогах, ноги, знаете, устают... — Ахтырцев-Беклемишев, выставив одну ногу из-под стола, принялся стягивать зеркально блистающий сапог; но сапог сидел на голени плотно, и скинуть его быстро не удавалось. — Вы не пособите мне?

Арестованный опустил голову, пытаясь спрятать злую ухмылку:

— Пусть вам лакеи пособляют. А я человек гордый.

Реакция арестованного не была для подполковника неожиданностью; возможно, он на эту реакцию намеренно и провоцировал арестованного:

— Вот видите! Вы ещё и гордый человек! Я не ошибся: хорошая светлая жизнь у вас впереди. Прекрасные данные от природы, умный, гордый... Подучитесь ещё маленько. И любые дороги будут вам открыты, сделаете завидную карьеру, — говоря всю эту чепуху, подполковник стянул-таки сапоги; и тогда вздохнул облегчённо, расправил плечи, опять отечески улыбнулся. — Итак, приступим к делу. Я вам сейчас скажу то, что выпи за что мне не скажете. Начнём с явочной квартиры...

Бегаев взглянул на него удивлённо:

— Если вы и так все знаете, зачем вам я?

Подполковник зацепился за его слова:

— Значит, про явочную квартиру вы знаете?

Арестованный прикусил язык, промолчал. До него в эту минуту со всей очевидностью дошло, сколь хитёр сидящий перед ним противник и сколь мастерски он умеет расставлять рогатки.

Ахтырцев-Беклемишев взглянул на него с участием:

— Да не пугайтесь вы так! Вы же, молодой человек, ещё никого не выдали. И предателем вас никто не назовёт. Вы же ни за что мне не скажете, что квартиру эту снимает мещанка Фанни Соркина в доходном доме у вдовы Марфы Яковлевой. Верно ведь, не скажете?

Бегаев вздохнул и промолчал.