Когда Надя и Бертолетов приблизились, они не удержались и заглянули в альбом. Под искусной рукой дамы-художницы появлялись в карандаше пока ещё лишь отдельные части фигур — в разной степени явственности проступали они из молочно-туманной белизны листа, как бы рождались из глубины листа, из хаоса линий, размазанных теней и чёрточек; и это представлялось настоящим волшебством. Как будто небрежными, но точными штрихами были набросаны фигуры и лица женщин, красивых классической античной красотой, женщин, олицетворявших победительницу Россию и венчающую её лавровым венком богиню победы Нику; несколькими размашистыми изломанными линиями был передан поворот шеи орла; спешными и скупыми движениями грифеля обозначены крылья Ники; тщательно прорисована унылая морда шведского льва, попираемого её белоснежной, полной жизни, едва не детской ножкой; но с особой тщательностью уже были изображены, — словно вылеплены на бумаге, наделены плотью, — открытая нежная грудь и округлое плечо вечно юной богини. Как будто ради этой груди, ради этого плечика весь рисунок и затевался; оставь художница работу сейчас, и незаконченный этюд её уже являл бы собой ценность немалую, ибо цель его была достигнута. Не об этом ли говорила её светлая улыбка? Не о вечной ли женской красоте, которой не страшна никакая осень?..
Продолжением незаконченного этюда привиделся Наде весь Летний сад. Карандашно-чёрные стволы и ветви деревьев, мутно-серая расхристанная щетина кустарников, угольно-чёрная решётка сада, неумолимой строгостью линий будто организующая мир растений, как нотный стан организует мир звуков; за ней — размытая оловянная тень набережной. И дальше — осенне-свинцовая Нева и небрежные пятна огромных барок, груженных дровами и тянущихся с востока на запад по реке, по самому центру Питера бесконечной чередой.
Надя и Бертолетов покинули сад через главный вход и в приятном молчании шли по набережной. Бесчисленные барки спускались из верховьев реки. И днём, и ночью они будут приходить в город до самого появления льда... Плескались волны, перекрикивались кормчие, поскрипывали по́теси[21].
Одна за другой барки причаливали к многим дебаркадерам, а где было поглубже, там и прямо к набережным. Здесь их уж поджидали приземистые, плечистые грузчики. Сотни грузчиков бегали туда-сюда по скрипучим мосткам. Возчики в начищенных сапогах успевали подгоняли фуры. Отъезжая с дровами, возчики покрикивали на лошадей, грозно встряхивали вожжами. Ветерок гнал по улицам опавшие жёлтые листья.
В вечернем осеннем солнце как-то особенно — пронзительно-грустно, щемяще-грустно — блестело сусальное золото на маковках церквей...
Дневничок
«
же, пожалуй, около месяца в городе имеет место протестное брожение. Направлено это брожение против всевозможных «уложений» и «положений», стесняющих свободы и совершенно исключающих возможность демократического развития нашего российского общества. Недовольство большей частью исходит от студенчества и рабочей молодёжи. Говорят, о брожении молодых уже не раз было доложено государю. И уже заметны предпринятые меры. На улицах Питера стало больше полиции — ходят или ездят по двое, по трое, останавливают подозрительных, кого-то будто и задерживают; а по ночам тревожат тишину разъезды казаков.
Я бы, может, всего этого и не заметила, занятая, как всегда, учёбой и своей незамысловатой обывательской жизнью, — не заметила бы, если бы училась не в Медико-хирургической академии и если бы не дружила с Митей. Я не могла не видеть, как наши студенты и курсистки шепчутся по углам (а некоторые из наших девушек так увлеклись оппозиционными настроениями и оппозиционной деятельностью, что стали всё реже показываться на занятиях), не могла не видеть встревоженных лиц профессоров, я не могла не слышать речей некоторых молодых людей из числа наших же студентов, будущих докторов, речей о гражданском неповиновении, о необходимости демонстраций, необходимости создания новых кружков (замечу здесь, что мне и о старых ничего не было известно) и расширения старых, о необходимости бороться за свободу слова и волеизъявления. Иные преподаватели называли подстрекателями этих молодых людей. Ходили разговоры о том, что «подстрекатели» — конченные, весьма опасные социалисты, которые ради идеи от матери откажутся, которые, не задумываясь, пошлют на плаху не согласного с ними отца. Обо многом, происходящем в городе, мне, разумеется, рассказывал Митя во время наших многочасовых прогулок, в частности, рассказывал о сильном брожении среди молодых рабочих, из которых хозяева фабрик и заводов просто-таки соки тянули — работать обязывали много, платили мало и за мельчайшие провинности выписывали непомерные штрафы. А как-то я услышала, что и Митю кто-то из преподавателей назвал подстрекателем. Никаких, правда, мер к «подстрекателям» не применяли, но, вполне возможно, что только до поры до времени, и то, пожалуй, исключительно благодаря постоянному заступничеству прогрессивно настроенных и очень уважаемых профессоров — Грубера, Боткина, Доброславина и в первую очередь — Петра Францевича Лесгафта.
Наконец прошёл слух, что наша академия едва не первая в списке учебных заведений, в коих силён бунтарский дух, и у государя она на особо неблагоприятном счету — настолько неблагоприятном, что даже всерьёз рассматривался вопрос о переносе «неблагонадёжной» академии в какой-нибудь провинциальный город, подальше от столичных политических соблазнов и возможностей. Однако государь вроде бы отклонил этот проект как совершенно неосуществимый.
Что-то, наверное, предпринимали в верхах, как-то пеняли президенту академии, выговаривали вице-президенту, составляли мудрёные планы, но настоящий взрыв студенческих волнений в стенах заведения предотвратить не смогли...
В конце ноября стало известно, что в Харькове в ветеринарном институте подверглись преследованию многие учащиеся за протест против произвола какого-то из профессоров. Из чувства солидарности наши студенты-медики решили поддержать харьковчан; собрали большую сходку, на которой, понятно, не обошлось без речей «подстрекателей», были выдвинуты требования, и их решили изложить в петиции властям, а обращаться в петиции — к наследнику. В первую же ночь после сходки последовали аресты. Возмущённые эти м, студенты уже на следующий день перебрались с Выборгской стороны на Адмиралтейскую и дружной, шумной толпой направились к Аничкову дворцу. Их пытались задержать по пути, но они, настроенные решительно, прорвались через ряды полицейских и, дойдя до дворца, вручили петицию градоначальнику Зурову. Тот обещал все требования в короткий срок рассмотреть и принять надлежащие меры.
Градоначальник слово сдержал, меры были приняты быстро, но далеко не те, что ожидали студенты-медики. Верно, учащиеся академии показались властям слишком опасными своими единством и негодованием, представились властям весьма болезненным «нарывом», какой одними пилюлями не вылечить. В порыве благородного возмущения учащиеся академии, должно быть, выглядели очень убедительно, и власти поняли, что единство протестующих само собой не распадётся, негодование их само собой не остынет и «нарыв», явно требующий «лечения оперативного», сам собой ни завтра, ни послезавтра не рассосётся.
Академия в эти дни напоминала растревоженный улей. Во дворе академии теперь было многолюднее, чем в её аудиториях, а голоса студентов звучали громче, чем голоса профессоров...
Мы с Соней и вместе с другими нашими девушками как раз вышли из лекционного зала в коридор, когда началось то, о чём и писать-то здесь тяжело, не то что было видеть и слышать. Во дворе поднялся какой-то шум, и девушки, привлечённые им, подбежали к окнам. Услышав их растерянные и испуганные восклицания, мы с Соней тоже подошли к свободному окну.
Появление жандармов в серо-голубых шинелях, в касках и конных городовых, как видно, было полной неожиданностью для митинговавшей во дворе большой толпы студентов. Когда за шумом, за криками разобрали дробный перестук сотен копыт, когда увидели быстро приближающуюся опасность, уже было поздно. Всадники на полном скаку, безжалостно опрокидывая и подминая иных, а других прогоняя, въехали в толпу. Шапки, сбитые нагайками, посыпались на землю. Где-то брызнула кровь, кому-то кровь вмиг залила лицо, кровь тёмно-вишнёвыми каплями пролилась на снежок, выпавший этой ночью...
