Я тоже хотела помочь и говорила много утешительных слов. Но мои слова не успокаивали, не убеждали её. Платочек всё не получал отставку. Соня, склонив голову мне на плечо, почти беззвучно плакала. Приобняв её, я стала тихонько покачиваться, как бы убаюкивать её. Помню, так успокаивала меня мама. И, кажется, это подействовало. Сонечка перестала плакать. Я думала о том, что всё последнее время была занята собой, своим и мало внимания уделяла подружке. Она так нуждалась во мне, а я этого не видела. И вот теперь она была ранена. Я видела в ней маленькую птичку с надломленным крылом. Я могла приласкать её, но не могла вылечить.
Однако я знала точно: вылечит время».
Слежка
рикрывая глаза полями шляпы, а нижнюю часть лица широким шарфом, Дмитрий Бертолетов шёл Вознесенским проспектом в сторону Невы. При нём был потёртый, старый саквояж — какие обычно носят с собой на вызовы земские доктора. Вечерело. И к вечеру морозец отпустил. С востока надвинулись тяжёлые тучи, посыпал снег. Крупные хлопья его в минуту покрыли толстым слоем видавшую виды шляпу и плечи Бертолетова, мутной пеленой заслонили от него город — доходные дома и особняки с черепичными, железными и медными крышами, многочисленные еврейские магазинчики по обе стороны проспекта, освещённые лампами витрины, кричащие вывески, наползающие на стены домов до самых крыш, а где-то и возвышающиеся над крышами и с крыш свисающие.
Дойдя до условленного места, Бертолетов остановился возле одной из витрин, будто заинтересовался выставленным товаром, и быстро, намётанным глазом покосился туда-сюда — нет ли за ним слежки... Вроде бы слежки не было. Прохожие шли мимо него сплошным потоком, не проявляя ни к нему, ни к выставленному в витрине товару... что ж там выставлялось?.. он сосредоточился... ага, швейные машинки, иглы, булавки, нитки... никакого интереса. Удостоверившись в том, что слежки не было, Бертолетов снял шляпу, стряхнул с неё снег, затем достал белый носовой платок и вытер руки. Возле него тут же остановился молодой человек в круглых очках и модном котелке; похоже, он только что выскочил из этого магазина:
— Интересуетесь? — молодой человек довольно ярко выраженной левантийской наружности услужливо взял Бертолетова под локоть, будто намереваясь препроводить его в магазин, и тут же тихим голосом сказал. — Надеюсь, хвоста не привёл, Митя.
— Разве что здесь подцеплю... Принёс? — и громче добавил: — А что посоветуете?
— А вот для холостяков прекрасная модель, — молодой человек указал на витрину и понизил голос. — Ты меня обижаешь, я же человек слова, — тут он сунул ему в руки небольшой узелок. — Только не тряси и не ударяй. Не то так шарахнет, что и руки, и голову оторвёт... — и тут же залился громкоголосым соловьём: — Золото, а не машинка! Уместится даже в портфеле. Можно взять с собой в дорогу. Можно в вагоне даже шить... да вот — хоть на извозчике, — он кивнул в сторону проезжей части. — Ключиком пружинку взвёл и — готово!
— Хорошо, я подумаю, — Бертолетов сделал прощальный жест: коснулся пальцами полей шляпы; откланявшись, осторожно положил узелок в саквояж.
Неспешным шагом он двинулся по проспекту дальше. Пару раз обернулся, бросая пристальный взгляд в толпу — быстрый, профессиональный взгляд человека, которому приходилось долго скрываться.
Однако Бертолетов не заметил, как в массе равнодушных лиц мелькнуло заинтересованное лицо — с выдающимся шильцем-носом, с бескровными плотно сжатыми губами, впалыми щеками, решительным подбородком и с маленькими, цепкими глазами. Не заметил, ибо был это очень опытный сыщик, истинный мастер своего дела. За многие годы службы этот мастер наработал немало приёмов слежки. В отличие от ряда других сыщиков, он не только знал приёмы слежки, но и не ленился применять их. Вот он только что шёл за наблюдаемым (но не близко, а в некотором отдалении), а вот он уж медленно ехал позади него на извозчике; вот он опять шёл, но по другой стороне улицы, и очень ловко укрывался за спиной какого-нибудь грузного господина; но вдруг он совершенно из нашего поля зрения исчезал, чтобы через минуту возникнуть внутри пряничной лавки и приглядывать за наблюдаемым сквозь стёкла витрины; а возле другой лавки он будто шапку у зеркала примерял, сам же через зеркало в пространство улицы всё глаз косил; он с лёгкостью вспрыгивал на подножку проезжающей конки, опережал наблюдаемого, а потом поджидал, пока тот не поравняется с ним, — стоя на пересечении улиц поджидал, почитывал газету или изучал свежие афишки на тумбе. Не был замечен филёр, поскольку умел раствориться в толпе и соблюдал важное правило — старался вовремя спрятать глаза; кто знает тонкости филёрского ремесла, тот согласится: ежели наблюдаемый не зацепился взглядом за твои глаза, считай, он тебя не заметил; не увидел глаз, считай, человека не увидел.
То прячась за прохожими, то пробегая вперёд дворами, то переходя с одной стороны улицы на другую, то приостанавливаясь на минутку в дверях лавок, прибегая к тысяче иных хитрых уловок, известных только ему одному, Охлобыстин проследил Бертолетова до самого его подъезда. Придержал закрывающуюся дверь ногой, услышал, как Бертолетов отпирал замок... Внимательно оглядел дом, что стоял через улицу. Обежав этот дом, Охлобыстин вошёл в подъезд. Здесь всё было, как в других питерских домах у владельцев среднего достатка: вытертые ковровые дорожки на лестницах, керосиновые лампы на лестничных площадках, на стенах и потолке над лампами следы копоти, там-сям заплёванные корзины для мусора... Пробежав два марша лестницы, филёр приник к окошку. Нет, было низко. Он пробежал ещё два марша. Опять глянул в окно. Всё равно низко. Закрывали обзор занавески в окнах Бертолетова. Хотелось поверх занавесок заглянуть. Ругнувшись, Охлобыстин взбежал на самый верхний этаж и поднялся по скрипучей деревянной лестнице на чердак. Бывать на чердаках ему приходилось часто, поэтому имелся опыт, как в полутьме чердаков себя вести: во-первых, передвигаться медленно и не топать, чтобы не переполошить жильцов верхнего этажа и не выдать своё присутствие; во-вторых, внимательно смотреть под ноги, дабы не ступить в открытый люк другого подъезда или не споткнуться и не сломать себе что-нибудь; в-третьих, не забывать про печные трубы, на которые можно ненароком натолкнуться и пребольно ушибиться, ибо трубы очень твёрдые; в-четвёртых, не запутаться в верёвках, на которых прачки сушат бельё; в-пятых, помнить про птиц, иногда сидящих под стропилами: зазеваешься — тут и обгадят тебя божьи твари...
Охлобыстин нашёл на чердаке окно с видом на улицу, на дом напротив. Сквозь пыльное стекло этот дом едва угадывался — крутыми скатами крыши, зубцами печных труб на фоне освещённых городом низких туч, виделся бледными пятнами света в некоторых окнах. Платочком филёр протёр на пыльном стекле круглое крохотное окошечко — для зрительной трубы достаточно окошечка с екатерининский пятак. Достал из внутреннего кармана трубу, глянул через неё вниз, подправил окуляр. Осмотрел окна угловой квартиры в первом этаже:
— Так, так! Замечательно-с!..
В одном из окон квартиры горел неяркий свет. Пожалуй, свет свечи. Поверх занавески можно было рассмотреть нижнюю часть платяного шкафа, старинный стул с гнутыми ножками и лежавшую на нём широкополую шляпу боливар, хорошо знакомую шляпу. Охлобыстин наблюдал пару минут. За окном не было никакого движения. Он уж собирался уходить, как свет поблек и переместился из одного окна в другое, выхватив из темноты старый табурет и край застланного скатертью стола.
— Так, так, так!.. — подобрался, как зверь в засаде, филёр.
Свет тут погас. Филёр ждал с четверть часа. Однако свет в окнах этой квартиры более не появлялся.
— И что же он... в семь часов спать лёг? — был озадачен Охлобыстин. — Хм... Не верю. Что-то здесь не то.
Благодарность
