На следующий день Гольденберг уже выехал в Москву. Однако 14 ноября был задержан на станции Елисаветград со всем грузом взрывчатки: подвели нервы; Гольденберг очень нервничал, вёл себя суетливо и подозрительно, чем привлёк к себе внимание полиции.
При аресте Гольденберг оказал вооружённое сопротивление и пытался бежать, но бегство не удалось. Он был заключён в елисаветградскую тюрьму. Сначала арестованный отказался давать какие бы то ни было показания, и о назначении динамита он внятного объяснения не дал. Документы, обнаруженные при нём, были документы, выписанные на Степана Петровича Ефремова — тульского потомственного почётного гражданина. После проверки выяснилось, что арестованный вовсе не Ефремов. На одном из допросов Гольденберг признал, что документы подложные, и заявил о принадлежности своей к революционной организации. Имя продолжал скрывать и вообще совершенно в себе замкнулся, никаких показаний больше не давал. Только 21 ноября благодаря начальнику Киевского жандармского управления полковнику Новицкому удалось установить его личность. Одесский генерал-губернатор граф Тотлебен потребовал перевода Григория Гольденберга из елисаветградской тюрьмы в одну из тюрем одесских; требование Тотлебена было удовлетворено с одобрения Третьего отделения. Арестанта переправили в Одессу 27 ноября 1879 года. Но и в Одессе на всех допросах Гольденберг продолжал отмалчиваться. Тогда дознаватели попробовали прибегнуть к классическому приёму «подсадной утки». Ирония ситуации заключалась в том, что роль такой «утки» сыграл предатель из землевольцев по фамилии Курицын; иными словами, приём, к какому прибегли, можно было со всем основанием назвать приёмом «подсадной курицы». Итак, Фёдор Егорович Курицын был подсажен в камеру к Гольденбергу, очень быстро вошёл к последнему в доверие, что и требовалось, и тот рассказал новому «товарищу», «собрату по несчастью», страдающему соузнику о том, что лично стрелял в Харьковского генерал-губернатора Кропоткина, и о том, что участвовал в подкопе на железной дороге, что именно для этого и предназначался динамит. Понятно, все откровения Гольденберга очень скоро стали известны следователям. Запираться далее не имело смысла, и Гольденберг стал на допросах повествовать о своей террористической деятельности во всех подробностях.
Особенно откровенен Гольденберг был, когда на допросах присутствовал товарищ прокурора господин Добржинский — человек умный, в обхождении приятный и уважительный не только с коллегами, но и с арестантами. Этими приятностью и уважительностью Добржинский, можно сказать, Гольденберга подкупил. Их даже стала связывать своего рода дружба, если можно назвать дружбой приязненные отношения людей, находящихся по разные стороны тюремной решётки. Добржинский был человек красноречивый, глубоко понимающий науку логику и умел излагать свои доводы обстоятельно, аргументированно, а значит, и убедительно. Он описал Гольденбергу тяжёлую ситуацию в стране — с той точки зрения, с какой её видело правительство; он сетовал на то, что нет единства в стране, что лучшие умы тратят время и силы на противоборство, он ужасался тому, что льётся кровь, что гибнут с обеих сторон люди, которые могли бы быть гордостью нации (а многие гордостью нации и были), которые могли бы сделать для страны и для народа очень много полезного, и было бы разумнее для обеих сторон не враждовать, не считать взаимные обиды, а сесть за стол переговоров и договориться наконец обо всём, одним махом разрешить все недоразумения, исправить все ошибки, и, быть может, разработать общую программу действий, и, быть может, создать во властвующих структурах фракцию народников, и, быть может, совместными усилиями подготовить проект конституции, и, быть может, задуматься... ну, о конституционной монархии, например, и т д., и т.п., — что выглядит весьма возможным, если принимать во внимание склонность государя к реформаторству (которая, кстати, очень многими в верхах не одобряется, и государь, можно сказать, сам во многом революционер!).
Многие положения, высказанные Добржинским, показались Гольденбергу оригинальными и достойными рассмотрения, а иные, может быть, и достойные того, чтобы принять их на веру и попробовать реализовать. Он, во всяком случае, задумался над словами приятного в обращении товарища прокурора; не одну ночь провёл в раздумьях над его словами. Поверил или только хотел поверить? Был обманут или был «сам обманываться рад», искал в обмане облегчения, ибо устал от тюрьмы?..
А тут ещё Добржинский с подкупающим воодушевлением высказал идею, замечательно свежую идею, которая, с одной стороны, могла выглядеть как несбыточная фантазия — химера, но с другой стороны — казалась вполне осуществимой. Товарищ прокурора предложил себя в качестве посредника между Гольденбергом и правительством; он предложил в полной мере открыть членам правительства настоящие цели народнического движения, предложил убедить их в том, что достижение этих целей для России необходимо, что стремление к этим целям — не иначе как высшая добродетель, достойная всяческого поощрения, предложил рассказать в подробностях о членах революционной партии, о высоких свойствах их души, об их святом самоотречении, об их желаниях, планах. Добржинский уверял: непонимание в правительстве целей революционеров-народников — во многом от незнания этих целей. Он гарантировал: едва члены правительства, люди умнейшие, цвет России, убедятся в благородстве целей революционного движения, едва увидят высокие свойства души представителей этого движения, они прекратят преследование народников, они, наоборот, наладят с ними самые тесные связи и окажут содействие в строительстве лучшей жизни в стране. Это же так просто! Зачем противостоять, зачем лить кровь? Зачем звучать «револьверным выстрелам», когда могут звучать созидательные речи? Зачем насилие, когда всё можно решить рукопожатием?..
Гольденберг думал и всё больше склонялся к мысли, что Добржинский прав, и химерическая идея товарища прокурора с течением дней представлялась всё менее химерической.
Тем временем Гольденберга перевели из Одессы в Петербург. Он был заключён в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Добржинский устроил Гольденбергу встречу с весьма уважаемым в России человеком — с членом Государственного совета графом Михаилом Лорис-Меликовым. Граф в общих чертах повторил то, что предлагал ещё в Одессе Добржинский, и благие намерения графа, человека порядочного, насколько знал Гольденберг, выглядели естественно. После продолжительного разговора граф ушёл, оставив перед Гольденбергом чистый лист бумаги и перо с чернильницей...
Одного листа Григорию Гольденбергу не хватило. Очень хотел он как можно лучше отразить истинные цели народнического движения, их суть и благородство, очень хотел он яснее описать высокие свойства души лучших своих соратников по борьбе за счастье народа. Мелким почерком, очень убористо Гольденберг исписал восемьдесят страниц; но это были только его признательные показания. К ним он составил ещё приложение на семидесяти четырёх страницах. В этом документе он подробно изложил характеристики почти полутора сотен деятелей революционной партии, упомянутых им в первом документе. Он сообщил по каждому деятелю биографические сведения, какие знал, подробно изложил взгляды, указал, чем эти взгляды не совпадали с его собственными, а в чём совпадали, он описал личные качества всех известных ему народников, обрисовал портреты их и даже назвал особые приметы — у кого, разумеется, таковые имелись. Хитрый Добржинский опусами Григория Гольденберга остался превесьма доволен. Оба бесценных документа тут же пошли в работу.
Так Гольденберг «сдал» жандармским властям всю известную ему революционную элиту — Желябова, Кибальчича, Александра Михайлова, Морозова, Перовскую, Плеханова, а кроме них, множество наиболее активных членов обеих народнических партий.
Время шло. Для Гольденберга, ещё не прозревшего и пребывавшего в ожидании потепления между непримиримыми врагами, ничто не менялось — к его немалому удивлению. Вокруг были всё те же стены треклятой Петропавловки, по расписанию в камеру приносили всё те же пустые супы, более напоминавшие помои, и безвкусные жидкие каши, непонятного происхождения по-тарелке-размазни, временами выводили на короткие прогулки. А было уже лето.
