В лавке пахло лакрицей, ржаной мукой и прочими припасами мистера Пинкни Герберта. Владелец – щуплый человек с яркими глазами – напоминал Бретт раввина, с которым она однажды встречалась в Чарльстоне. Герберт вырос в Виргинии, где его семья жила еще со времен Войны за независимость. Когда ему исполнилось двадцать, совесть заставила его переехать в Пенсильванию, и с Юга он вынес только отвращение к рабству и имя Пинкни, которое просто обожал и предпочитал своему настоящему имени Пинкус.

– Добрый день, миссис Хазард. Что я могу предложить вам сегодня?

– Мне нужны толстые белые нитки, Пинкни. Белые. Мы с Констанцией и Патрицией шьем чехлы на фуражки.

– Чехлы. Да-да…

Пинкни избегал ее взгляда, и это также говорило о том, что такое поведение для девушки-южанки, которая шьет защитные чехлы на фуражки для федеральных солдат, весьма необычно. Когда жена и дочь Джорджа взялись за эту работу, а, по словам Констанции, многие женщины в городе сейчас занимались подобными делами, Бретт присоединилась к ним, потому что не видела ничего дурного в том, чтобы помочь каким-то людям защитить шею от дождя или палящего солнца. Но почему тогда где-то в глубине души у нее постоянно возникало чувство, словно она кого-то предает?

Она заплатила за полдюжины катушек и вышла из магазина. Услышав скрип досок слева, она резко обернулась и тут же пожалела об этом. На дощатом настиле недалеко от нее стояли те двое бездельников, которых она видела у пивной. В руках оба держали по кружке пива, не забывая то и дело прикладываться к ним.

– Что там слыхать о Джеффе Дэвисе, леди?

Ей захотелось обозвать его идиотом, но она решила, что безопаснее будет не обращать внимания на глупый вопрос. Она направилась к двуколке, с тревогой замечая, что на улице никого нет, кроме какой-то почтенной матроны в чепце, которая как раз дошла до угла и скрылась за ним. Со стороны «Стейшн-Хаус» донесся слабый звук аплодисментов – многие в этот день были на собрании, да и адская жара не благоприятствовала прогулкам.

С бешено колотящимся сердцем Бретт быстро прошла мимо своей лошади к двуколке. Сзади послышалось тяжелое дыхание, стук грубых ботинок по слежавшейся грязи, и вдруг кто-то грубо схватил ее за плечо и резко развернул к себе.

Это был тот мужчина, который насмехался над ней. В его густой, ярко-рыжей с проседью бороде висела пивная пена. Бретт чувствовала вонь от его грязной одежды и стойкий запах перегара.

– Бьюсь об заклад, вы молитесь о том, чтобы Старину Эйба как-нибудь вечерком хватил удар, да такой, чтоб он уж больше не поднялся, а, дамочка?

Его приятель пронзительно захохотал, найдя шутку ужасно смешной. Двое мужчин, появившихся на противоположной стороне улицы, посмотрели в их сторону, но сразу прибавили шагу.

– А у вас, поди, дома-то, в Каролине, до сих пор и ниггеры есть? – с трудом ворочая языком, спросил бородатый.

– Вы просто пьяный осел, – сказала Бретт. – Уберите от меня руки!

Второй хихикнул:

– Ого! Сразу чувствуется южный норов, да, Лют?

Бородатый впился пальцами в руку Бретт и прошипел с искаженным лицом:

– У тебя что-то с глазами, женщина? Я белый человек. Не смей говорить со мной так, будто я один из твоих рабов. Вбей это в свою бабскую голову. А еще запомни: мы не хотим, чтобы всякие предатели-отщепенцы вот так запросто разгуливали по нашему городу. – Он с силой встряхнул ее. – Все поняла?

– Фессенден, отпусти ее, живо!

Из магазина вышел Пинкни Герберт, и второй работяга сразу бросился к нему.

– Скройся с глаз, ты, старый еврей! – крикнул он.

От сильного удара в живот торговец согнулся пополам и упал спиной в открытую дверь лавки. Пока он пытался встать, Фессенден, продолжая ворчать, схватил Бретт уже за оба плеча и принялся трясти и выворачивать их с такой силой, что причинил девушке боль, да еще и задевал грудь к тому же.

Герберт, задыхаясь, ухватился за косяк двери и наконец с трудом встал. И тут же получил еще один удар, на этот раз в челюсть. Рухнув как подкошенный, он невольно вскрикнул. Бретт понимала, что должна позвать на помощь, но слова застряли у нее в горле. Внезапно ею овладел неодолимый страх. Прикрыв глаза, она обмякла в руках бородатого и пролепетала:

– О, прошу вас, отпустите меня, пожалуйста. – Неужели это слезы выступили у нее на глазах? – Я ведь всего лишь женщина, я не такая сильная, как вы…

– Ага, вот это уже больше похоже на южную красотку! – Фессенден со смехом обхватил Бретт за талию, прижал ее к колесу двуколки, наклонился, и его борода царапнула щеку девушки.

– Ну скажи еще раз «пожалуйста», да поласковее, а там посмотрим.

Сначала Бретт просто не поняла его.

– Я… я не такая большая и сильная, как вы… Вы должны быть снисходительны… вежливы. Что вы делаете? Вы же не посмеете?..

В отчаянии, задыхаясь от возмущения, она лепетала какие-то слова с просьбой отпустить ее.

– Не посмею? Надо подумать, мисси, – пообещал Фессенден.

Он отпустил плечо Бретт и вдруг, задрав ей юбки, схватил ее за ногу.

– Ах ты, грязный янки!

Согнув свободную ногу в колене, Бретт изо всех сил ударила мерзавца в пах, а когда он заорал, наливаясь кровью, оттолкнула его. Бородач упал в грязь. Стоявший в дверях своей лавки бледный Пинкни Герберт весело засмеялся, радуясь такому внезапному возрождению увядшего южного цветка.

Пока Фессенден, корчась от боли, сжимал ладонями ушибленное место, его приятель, грубо обозвав Бретт, решительно шагнул к ней. Девушка тут же выхватила хлыст и ударила его по лицу.

Он отскочил назад, как от огня, и взвизгнул, налетев на Фессендена, который стоял сзади, причем, падая, умудрился лягнуть своего дружка в челюсть.

Бретт забросила сверток с нитками в двуколку, отвязала лошадь и по-мальчишески ловко запрыгнула в коляску. Когда она уже держала поводья, второй громила снова бросился к ней, но Бретт, недолго думая, еще раз хлестнула его хлыстом по лицу.

К тому времени на улице собралось несколько возмущенных горожан, которые требовали прекратить безобразие. «Поздновато, но все равно спасибо», – подумала Бретт, гоня коляску прочь, в сторону дороги на гребне холма; сзади клубилась желтая пыль, похожая на зловещие тучи перед летней грозой. «Как же я ненавижу этот город, эту войну… вообще все!» – думала Бретт, когда ярость уступила место отчаянию.

На временной сцене, сооруженной в дальнем конце главного вестибюля отеля «Стейшн-Хаус», Джордж Хазард безжалостно и несправедливо мучился от жары, многословия и самого жесткого из всех стульев, когда-либо созданных человеческими руками. Потные лица, газеты и веера, которыми обмахивались зрители, флаги и гирлянды, развешенные на стенах, сливались перед его глазами в единое размытое пятно.

За спинами почетных гостей, в числе которых был и Джордж, висела огромная литография с портретом президента. Мистер Блейн, который работал на заводе Хазардов помощником ночного мастера, отказался от дневного сна, чтобы провести это собрание.

– Над нашим флагом надругались! – кричал он, яростно стуча кулаком по трибуне. – Его осквернили! Дэвис и его шайка изменников и лжеаристократов сорвали его! На такое обращение с нашей святыней есть только два ответа: ураганный огонь и виселицы, именно этого заслуживают те, кто осмелится покуситься на символ нашей великой нации!

Боже правый, думал Джордж. Сколько же еще он будет вопить? Вообще-то, Блейн должен был просто представить двух главных выступающих, первым из которых был Джордж, хотя ему этого совсем не хотелось, а вторым – лидер республиканцев из Бетлехема. Политик сейчас как раз набирал добровольческий полк в долине.

Блейн все продолжал говорить, умолкая лишь для того, чтобы улыбнуться в ответ на одобрительный свист и аплодисменты или пожать руки тем, кто не поленился встать со своего места и подбежать к трибуне. За те недели, что прошли после того, как на всем Юге были спущены, оплеваны, а потом сожжены союзные флаги, на Севере разразилась настоящая эпидемия того, что газетчики окрестили «звездно-полосатой лихорадкой».