— Об этом спросите ленинградских ребят.

— Почему ленинградских? Они же не видели Гур-Эмир!

— И всё-таки спросите.

Внутри усыпальницы был просторный высокий зал. Каменные стены были прорезаны нишами. В нишах таились тени, в зале таилась тишина.

Через решётчатые окна лился мягкий солнечный свет. Косые предзакатные лучи отвесно падали на могилы Тимура, его сыновей и любимого внука. Надгробием Тимуру служил драгоценный тёмно-зелёный нефрит. В древности этот камень считался волшебным.

— Сам Улугбек привёз нефрит из похода и возложил его на могилу деда, — сказала Гульчехра Хасановна.

— Значит, хромоногий Тимур лежит под зелёным камнем? — спросил Севка.

— Нет. Все надгробия ложные, под ними никто не лежит. Настоящие могилы находятся под полом, в особом погребальном склепе. В тысяча девятьсот сорок первом году, когда наша страна отмечала юбилей Улугбека, в Гур-Эмир пришли учёные. Они вскрыли могилы и осмотрели скелеты. Осмотр подтвердил и то, что Тимур был хромой, и то, что Улугбек умер насильственной смертью.

В этот день поужинали рано и рано легли спать. Завтра отправлялись домой — встать было нужно вместе с солнцем.

Глава XI

Приехав домой и влетев на суфу, Севка сразу почувствовал, что без него случилось что-то неладное.

Никто не смеялся, не рассказывал историй. Каждый занимался собственными делами: Борис Яковлевич писал, папа читал, Нина Георгиевна наводила порядок, Татьяна Васильевна вообще отсутствовала, Лида решала кроссворд, Лёня смотрел в небо.

— Вы что, поссорились, что ли? — спросил Севка, переводя взгляд с одного на другого.

— Ого, путешественник вернулся, — сказал Борис Яковлевич, — ну, рассказывай.

— Я-то расскажу, а вы-то что, поссорились, что ли?

— Не поссорились, а расстроились. Татьяна Васильевна руку сломала, — сказал Андрей Петрович.

— Споткнулась о ровное место, — сказала Нина Георгиевна.

— Врачи упаковали руку в гипс, дядь-Боря упаковал Татьяну Васильевну в самолёт и отправил в Ленинград, — сказал Лёня.

— Жалко Татьяну Васильевну, — сказала Лидочка, — и экспедиция теперь без художника.

— И как раз сейчас, когда обнаружены новые росписи, — со вздохом сказал Борис Яковлевич.

— Дядь-Борь, да выпишите из Ленинграда другого «мазилу», и дело с концом, — тоже со вздохом сказал Леонид. Ему здорово надоела эта тема.

— Не успеем, Лёня. Пока найдём, пока пропуск оформят. Копать-то нам осталось меньше месяца. — Борис Яковлевич снова вздохнул, потом помолчал, потом посмотрел на Севкиного папу:

— Андрей-ака, в армии тебя рисовать не учили?

Военную службу Андрей Петрович проходил в топографических войсках. Поэтому в экспедиции он не только готовил обеды, но и делал замеры, и рисовал срезы холмов.

— Нет, — ответил за папу Севка. — Рисовать отец не умеет. Пистолеты он, правда, здорово рисует, зато больше ничего не умеет. — Севка тоже вздохнул.

И тут (с ним это вообще случалось довольно часто) его как осенит:

— Придумал! — заорал он. — Есть художник! В нашем классе учится. Он овец рисует, и Катьку, и Карлсона, и облака.

— Севка, — сказал Андрей Петрович, — не шуми, пожалуйста. Карим не сможет делать точные прорисовки стен.

— А вот и сможет. Сделал же он для стенгазеты точную прорисовку космического корабля.

— Иди поешь, парень, — сказала Нина Георгиевна. — Тебе в термосе ужин оставлен.

Севка давным-давно заметил, что взрослые сначала не обращают внимания на то, что им говорят дети, а потом спохватываются. Так вышло и на этот раз. Вечером его чуть ли не высмеяли, когда он сказал про Карима, а на другой день Борис Яковлевич как миленький явился в школу и осматривал выставку акварелей. Потом, во время перемены, он отыскал Карима. Катя и Сева подошли сами.

— Скажи, пожалуйста, Карим, ты бы мог скопировать это? — Борис Яковлевич протянул Кариму фотографию. На ней был невзрачный цветок, похожий на маленькую дыньку. И стебелёк, как хвостик у дыньки, а вместо лепестков — кривые треугольники.

— Ну и цветок, — сказала Катька. — Да он вам в сто раз лучше нарисует.

Борис Яковлевич даже испугался:

— Мне лучше не надо. Рисунок должен быть точной копией того, что сделал древний художник.

— Я понимаю, Борис Яковлевич, — сказал Карим. — Наверное, смогу. Я срисовывал с картинок породы овец, дедушка говорил, что даже шерсть получалась точь-в-точь. А ты, Катя, плохо рассмотрела — цветок красивый.

— Конечно, он очень красивый, — горячо начала Тоня-Соня. — Это бутон лотоса. Он собрал вместе свои лепестки, чтобы потом на рассвете их распустить.

Борис Яковлевич с удивлением поднял глаза. Он не заметил, как их небольшую группу окружили ребята.

— Правильно, бутон, — кивнул он Тоне-Соне.

Катька закусила губу — она терпеть не могла попадать впросак.

— Всё равно фотография точнее рисунка, — сказал Саттар. — Борис Яковлевич, давайте делать фотографии.

— Дорог совет старца — сверстника твоего отца, — не удержался Анвар.

— Фотографии мы тоже делаем. Только, понимаете, настенные росписи дошли до нас очень попорченными — все в пятнах, в трещинах. Иногда просто трудно различить, где линия рисунка, а где трещина лопнувшей штукатурки. Художник отберёт и срисует правильно, а фотоаппарат сфотографирует всё без разбору. Вот почему непременно надо делать прорисовки, ведь на месте виднее, как расположен узор.

Борис Яковлевич говорил с ребятами, словно со взрослыми. Всем это очень понравилось. К концу разговора четвёртый «Б» осмелел настолько, что стал проситься на экскурсию в Сары-Тепе.

— Пятые классы возили, шестые возили, а мы всё маленькие да маленькие!

— Хоп, — сказал Борис Яковлевич, — готовьте фонарики — поговорю на заставе.

Потом состоялись переговоры «на высшем уровне», в результате которых Севка долго кричал «ура»: Борис Яковлевич с разрешения Гульчехры Хасановны зачислил Карима Юлдашева в состав экспедиции без отрыва от школы.

Потом состоялись ещё одни переговоры, тайные. Они сопровождались просьбами, плачем, обидой, новыми просьбами и, наконец, поцелуями. В результате этой тайной беседы Катькин отец, доведённый, по его собственным словам, почти до инфаркта, разрешил своей дочери работать в Сары-Тепе. Катька попыталась было выклянчить пропуск на Карлсона, но тут Дмитрий Фёдорович оказался неумолим. Карлсону разрешено было сопровождать экспедицию лишь до заставы и там коротать время в обществе пограничных собак.

— Кстати, поучится у них уму-разуму, — сказал Дмитрий Фёдорович.

— Вот ещё! — От возмущения Катька тряхнула кудряшками. — Что, у нас Карлсон неграмотный, что ли?

— Ну-ка скажи, что он умеет?

— «Сидеть» — умеет, «рядом» — умеет, «голос» — умеет, лапу давать — умеет, чужих в дом не пускать — тоже умеет.

— А не вздрагивать, если над ухом в ладони хлопнут — умеет? А по следу идти — умеет?

Этого Карлсон не умел и очень хотел научиться. Стали ждать воскресенья.

Но прежде чем пришёл день, когда Севка, Катька и Карим отправились на раскоп, из Ленинграда пришло письмо. Оно бы и раньше пришло, да из-за майских праздников задержалось. На праздниках все друг друга поздравляют, и почта просто не успевает вовремя доставлять письма.

Что это было за письмо? Обыкновенное коллективное письмо, которое написал четвёртый «А» ленинградский четвёртому «Б» узбекскому. Началась переписка так.

Однажды на уроке географии Саттар Кариев поднял руку и ни с того ни с сего спросил:

— Ариф Арифович, сколько в Ленинграде памятников Петру Первому?

— Не смогу точно ответить на этот вопрос. В Ленинграде больше ста памятников. Что же касается Петра Первого, то знаю, что есть Медный всадник, ещё знаю про конную статую Петра около Инженерного замка. Больше не знаю. Самому мне Ленинград не довелось посмотреть, хоть и был совсем рядом — во время войны наш полк стоял в районе Пушкина. — Тут Ариф Арифович как-то странно хмыкнул, заулыбался, посмотрел в потолок и сказал: — Там я впервые в жизни увидел настоящую статую, а раньше только по картинкам знал. В кишлаке у нас никаких статуй в помине не было.