— Ух ты, — сказал Севка, когда они по трапу спустились на лётное поле. — Смотри, пап, в Ленинграде ещё зима, а здесь уже лето. Смена времён года произошла за шесть часов.

Папа ничего не ответил, а стал махать рукой и кричать: «Борис, здравствуй! Вот и мы!». Борис Яковлевич бросился к ним прямо на поле. И пока они с папой трясли друг другу руки, Севка успел разглядеть, что Борис Яковлевич был не то чтобы выше, а как-то больше папы. И не то чтобы он был толстым, но был он таким, что если про папу говорили «высокий», то про Бориса Яковлевича хотелось сказать «большой». И голова у него большая, и плечи широкие, и ручищи здоровые.

— Мой сын, — сказал наконец папа.

— Здравствуй, Сева. — Борис Яковлевич повернулся, и Севка увидел, что глаза у этого большого человека синие, ласковые и немного грустные. В общем, такие глаза Севка видел только у детей дошкольного возраста, а у взрослых совсем не встречал. — С прибытием, брат. Давай рюкзак — и пошли. Саша наверняка уже ворчит.

Рюкзак Севка, конечно, не отдал — привык носить сам. Экспедиционная машина его разочаровала: старая полуторка[3] пыльно-зелёного цвета с самодельным навесом над кузовом. Склонный к ворчанию Саша оказался весёлым парнем с широким загорелым лицом в крупных веснушках.

Папа с Борисом Яковлевичем прыгнули в кузов, а Севке велели лезть в кабину.

Саша проверил, плотно ли Севка захлопнул дверцу, передвинул свою тюбетейку с затылка на лоб, забавно сморщил нос и включил зажигание.

— Держись за воздух, старик!

«Ух, здорово!» — только и успел подумать Севка.

Навстречу понеслись луга, поля, дороги, сады. Среди зелёной травы красными островами цвели полевые тюльпаны. По вспаханным полям двигались машины, за ними следом двигались люди. Казалось, что люди и машины танцевали какой-то слаженный танец. Мужчины были в полосатых халатах, а женщины — все, как одна, в красных цветастых платьях, в красных косынках на головах.

— У нас любят красный цвет, посевную хлопка заканчивают, как у вас в Ленинграде осень называют? — скороговоркой, без знаков препинания сказал Саша.

— Осень у нас называют золотой, — ответил несколько озадаченный Севка.

— И у нас золотой, только у вас — потому что листья на деревьях как золото, а у нас золото на полях вызревает.

— Знаю. В школе сто раз проходили. Это хлопок — «белое золото». А вы русский или узбек?

— Да кто его разберёт. Вроде бы как русский, а всю жизнь живу в Самарканде. С тобой говорю по-русски, а с узбеком могу по-узбекски. Ещё таджикский знаю. Песни на всех языках петь могу. А невеста у меня узбечка — Зулейхой зовут.

— Уже город?

— Угу.

— Мигом домчались.

Полуторка загромыхала по булыжникам узких мостовых. Вдоль тротуаров потянулись нескончаемые заборы — дувалы, из-за которых едва виднелись одноэтажные кибитки-дома.

Саша затормозил около калитки такого размера, что она казалась просто случайной заплатой на грязно-белой, плохо оштукатуренной стене.

«Ну и дом», — подумал Севка, вылезая из машины.

Однако за дувалом оказался большой, чисто прибранный двор с деревьями и цветниками. Земля во дворе была укатанной и твёрдой, как асфальт. Справа стоял белый одноэтажный домик с плоской крышей и узкими окошками, прикрытыми тяжёлыми деревянными ставнями.

— Мехмонхона — гостевая. Тут мы и живём, — сказал Борис Яковлевич, кивнув в сторону домика. — Точнее, живём мы в саду, а в гостевой держим вещи.

Они свернули влево и пошли по тропинке между деревьями. На ветках деревьев, как свечи на ёлках, тянулись кверху крепкие красные цветы.

— Гранаты, — сказал Борис Яковлевич, — а вот и наши хоромы.

Они поднялись по ступенькам на длинную широкую площадку — суфу[4]. Над площадкой вились виноградные лозы с толстыми резными листьями и усиками, закрученными в сложные спирали. Всё это держалось на кольях, вбитых по краям суфы. Внизу был расстелен брезент. На нём лежало семь спальных мешков. Саша ночевал в машине.

«Хорошо спать на суфе, — подумал Сева. — Жаль, что виноград ещё не поспел».

Потом он знакомился с участниками экспедиции, потом все сели ужинать.

Последним впечатлением этого длинного дня были очень чёрное небо и очень жёлтые звёзды. Небо казалось перевёрнутым. Звёзды висели низко и были каждая величиной с кулак.

Глава II

На другой день был понедельник.

По понедельникам на заставе проходили учения со стрельбой. Работать было нельзя, и выходной день археологов был перенесён на понедельник. Поэтому, когда папа разбудил Севку, все ещё спали. Только Борис Яковлевич проснулся. Он откинул клапан спального мешка и зашептал очень громко:

— Значит, Андрей, до площади прямо, а там возьмёшь левее по Алишера Навои[5]. Минут пятнадцать, не больше.

— Найду, спи.

Севка понял, что речь идёт о школе, и заторопился — занятия начинались в восемь утра по местному времени.

По улице они шли быстро, почти бегом. Севка ворчал:

— Город называется. Ни троллейбусов, ни трамваев. Ни одного настоящего дома, сплошные кибитки, да и тех не разглядишь за дувалами. Дувалы грязные, хоть бы побелили. Мостовая узкая, какие-то канавки ненужные, и народу никого нет.

Андрей Петрович слушал, слушал. Потом ему надоело.

— Не с той ноги ты встал, что ли? Или забыл, что мы в Средней Азии? Дувалы высокие, чтобы тень была большая. Улицы узкие, чтобы воздух в них втягивался, как в трубу, чтоб прохладно было. Канавки, говоришь… Мог бы догадаться, что это арыки. Придёт время поливки садов и огородов — в них воду пустят.

— А почему дувалы грязные?

— Сухо здесь, пыли много, песку. Да ты лучше посмотри, какие ворота в этих дувалах.

Ворота и калитки, в самом деле, были замечательные — крепкие, деревянные, сверху донизу покрытые резными узорами.

— Ну ладно, ворота красивые. А почему людей нет?

— Во-первых, есть.

— Разве это люди? — Севка кивнул на двух мальчуганов лет четырёх или пяти. Оба были в тюбетейках, в длинных брюках, но без рубашек и босиком. С деловым видом мальчишки барахтались в пыли.

— А это? — Папа показал на женщину, появившуюся из-за угла.

— Это называется не «люди», а «редкие прохожие».

— Упрям ты, Всеволод. Сколько жителей в Ленинграде, помнишь?

— Четыре миллиона.

— А здесь сорок тысяч, в сто раз меньше. Из-за жары здесь жизнь начинается раньше, и все уже давно на работе.

— Здравствуйте, — сказала женщина.

— Доброе утро, — ответил Андрей Петрович.

— Разве ты её знаешь? — спросил Севка, когда женщина прошла мимо.

— Нет. И она нас не знает. Просто видит, что мы приехали к ним в город, вот и приветствует нас, как гостей. Согласись, что это вежливо.

— Если бы все ленинградцы принялись здороваться друг с другом, жизнь в городе просто остановилась бы, и весь транспорт тоже остановился бы.

— С этим не поспоришь. Однако смотри, на площади и здесь народу предостаточно.

— И дома трёхэтажные, хоть и не совсем современные, но всё равно похоже на город. И магазинов полно.

Севка стал читать вывески, протянувшиеся вдоль окон-витрин первых этажей, и чуть с ума не сошел. «Саноат моллари» — было написано на одной, «Болалар дуньё» — на другой.

— Посмотри, — сказал он, дёргая за рукав Андрея Петровича, — что это за бред такой?