Эти кусочки мира окаймлялись основной обойной темой: бархатные сечения чёрных сфер. А там, за ними, в закутке, спрятанном за тумбой с широкой настольной лампой, пряталась тайная лестница кверху, к «рабочей» — комплексу из мастерской и кабинета, крошечных до самой грани, гавани равновесия тесноты и уюта. Крошечные до уюта тесноты. Хотя «уют тесноты» можно было сказать про любое помещение дома, даже про необставленную спальню и нежилую детскую.

***

А как она мечтала открыть внизу магазинчик! Кофейную лавочку, конфетный дворик или кафе-ланч. Очень крохотный, с любовью и обыкновенным любимым девизом «уюта тесноты». С омлетами, оладьями и тёплыми сырными булочками на завтрак, медовиками навынос и разноцветными леденцами на десерт. Обязательно должны быть трюфели в подарочных упаковках, недорогие, яркие, с начинкой из клюквенного варенья, грильяжа или молочного шоколада.

А над витриной-окном с частым переплётом непременно должен быть полосатый козырёк. Бело-красный, может быть, на столбиках, которые летом будет увивать клён или виноград. На террасе будет лишь пара столиков, не больше, и люди будут приходить заранее, за час до открытия, чтобы успеть занять местечко. Будут гулять вокруг дома, привыкая к крепнущему запаху горячих гренок с тающим маслом (их будут подавать к кофе на квадратных тарелках, а по краю, обязательно, — крупные свежие ягоды малины, покрытые серебристой росистой дымкой).

Ровно в девять двери раскроются, распахнётся калитка низенького заборчика вокруг патио, и счастливцы устроятся за двумя самыми долгожданными в мире столиками в ожидании идеального завтрака. Закажут кашу с творожным муссом, сырники и стакан домашнего кефира, а может, чибатту с мёдом и яблочный чай. Конечно же, будут фирменные фишки: корзина тёплого домашнего хлеба (лепёшки, булочки, хрустящие брусочки и ароматные дольки), тарелка сыра (слоистый солёный сулугуни, ломтики маасдама, лепестки орехового чеддера…), менажница с творожным печеньем и четырьмя-пятью добавками: апельсиновое варенье, джем, сгущённое молоко, какой-нибудь густой натуральный йогурт и

Тыквочка, тыквочка, тыквочка… И все они на деревянных, сочащихся смолой ступеньках витрины, между цветов и сухих листьев. Рыжебокие, румяные, одуванчиковые тыквы. А вот ещё одна, запечённая, разрезанная на дольки. Мякоть в угольках, и корочка, подёрнутая вязким тыквенным мёдом. Рядом — потяжелевшие от его капель сливочно-льняные лепестки ангрекума. И одуряющее пахнет горьковатой, холодной яблоней.

На самой крупной тыкве сидит плюшевый медведь с жёсткой, латунного цвета шерстью на лапах и тёмно-грушевой — на животе. Он мягкий и почти шёлковый там, где шерсть протёрлась до плюша. Запускаешь пальцы поглубже, прижимаешь к лицу — и чувствуешь на коже тёплый густой шоколад, а в носу щекочет от запаха какао, корицы и кунжута.

А ещё повсюду рассыпаны фисташки — на древесных корочках тыкв, на чехлах из альпаки и грезета, на вязаных чулках и гирляндах бумажного шиповника, выполненного в технике квиллинг. Фисташки нежно-зелёные, в свежих листочках мяты, пахнут кориандром и утром позднего лета.

Одного медведя, с баклажановым носом и в пушистых башмаках, прислонили спиной к раскрытой коробке с гуашью. Кварцевая, джинсовая, шафрановая, цвета слоновой кости и индиго — баночки завернуты в прозрачную коленкоровую кальку.

Это моё лучшее признание, которого не существует. Это тихие строки, что я придумала, но не записала — за неимением места и бумаги. Это слова о вторжениях, помехах, вибрирующих телефонах, это белый стих о жизни, несовместимой с признаньями. Бюро находок и романтических потерь, стих, забывший своё звучание. Это моё самое заурядное откровение, строчки одноразового использования для тебя, для героя, которого нет. Жизнь — искусство, и ты — его произведение. То, что ты делаешь, как одеваешься, как любишь или шепчешь. Твои брови и родинки. То, во что ты веришь, и твои сны. Как ты держишь карандаш. Как разворачиваешь фольгу. Как украшаешь к Рождеству дом. Завтрак, который ты готовишь, — омлет, скрэмбл или яйца всмятку. Ты — это искусство. Я люблю тебя.

— Почему мы охраняем китов? — спросили Порабыля на последнем экзамене.

— Потому что зайцы, медведи и лисы — в центре земли, вокруг них водят хороводы и записывают их в Красные Книги. А белые киты — в центре космоса, в центре Моря. О них не помнят.

***

Внизу проснулись метели, в их порту стало тихо и тревожно. Порабыль протирал палубу, снимал с иллюминаторов вельветовые чехлы. Его напарник Рыж глядел в метели. Когда загорелась сиреневая кнопка опасности, оба корабля вздрогнули, и Рыж неуверенно потянулся к рубильнику.

— Да… — шёпотом вымолвил он.

— Белый Кит выходит. Третья гавань. Флот 0803, вызов принят?

— Вызов принят, — трепетно ответил Порабыль. — Выплываем!

***

Рыж едва на захлебнулся метелью, стоило им покинуть порт. Порабылю пришлось взять его на буксир и вытянуть из снежного облака, а затем оба прибавили скорость на пять узлов против нормы и понеслись по воздуху, мимо пуха, звёздного крошева и флагов других, земных, самых высоких кораблей.

Третья гавань приближалась, и Порабыль почувствовал её: живой, мощный запах океана. Запах небесных китов.

Молодые корабли вышли в воздух впервые, и когда Третья гавань уже маячила впереди серебристым хребтом своих галерей, страх полёта прошёл, и Порабыль и Рыж резвились в пустоте, ныряя или взмывая наперегонки до самых близких голубых звёзд.

Ночь была тёмной, темнее, чем кнопка опасности в порту. Облака из чернил и лёд на земле далеко внизу — из бумаги. Рыж набрал ещё больше высоты, ощутил упругий, грозовой снежный воздух под вёслами и парусами и восторженно затрубил трубами, зазвенел реями и штурвалом, низко зазвонил рындой.

А откуда-то из ночной глубины ему вторил, так же низко, Белый Кит.

Рыж и Порабыль застыли. Разом замерли вёсла и скрипы.

Под ними проплывал громадный Белый Кит, а ещё ниже неслись метели и города земли. Кит едва двигался, его словно нёс воздух, вперёд и вперёд, колоссального, белого, чистого, как луна, которая отражалась в его зрачках величиной с иллюминатор.

Кит плыл, раздвигая дыханием звёзды. Они собирались снова за его хвостом, гуще и ярче прежнего; дрожали созвездия. Кит гудел, и Рыж слышал в его песне далёкий тяжёлый лес, и сосны его мачт откликались тихим звоном.

Они покружили над Китом ещё, проверяя, целы ли его плавники, нет ли пятен на коже. Кит не замечал их и плыл, низко напевая на своём тихоходном белом языке, медленно, основательно, дыша размеренно и дремотно.

Теперь кораблям не хотелось резвиться. Хотелось плыть в унисон с Белым Китом, сложив паруса.

— Гляди, — махнул веслом Рыж. Порабыль, очнувшись, оторвал взор от кита и посмотрел вниз.

Мимо них, под ними, над ними летели миллионы китов и кораблей. А глубоко внизу на их холодных и гладких спинах плыла голубая земля.

Дорога шла широкой дугой. Три фонаря на несколько десятков метров. Три оранжевых фонаря и листва, чёрные резные листья и ветки с запахом черёмухи и ночи.

Она шла по дороге-дуге, глядя перед собой. Сзади зашуршало. Перекатывались и скрипели камешки гравия. Всё громче. Она, вздрогнув, обернулась: парень на скейте. Ничего особенного. Ничего страшного. Пошла дальше и врезалась головой в низко нависшую густую ветку. Ещё раз вздрогнула. Прошла секунда, прежде чем она поняла: просто литься. Но она успела испугаться.

Около автобусной остановки она свернула в междустволье, узкую тропку между старыми зданиями. И тропки-то никакой не было: так, расступившиеся кривые низкие стволы. Старая площадка. С одной стороны, спасительная, приземистая стена корпуса была совсем близко, шагов десять-пятнадцать. С другой — три оранжевых фонаря остались за редкой оградой деревьев. Отсюда их свет был розовым и холодным.