Створки наверху хлопнули, и на землю упал квадрат яично-жёлтого света. Позабыв о жуке, она вскочила и со всех ног бросилась прочь. В голове роились тёплые образы недавнего сна, вокруг мелькали трущобы Санья, и Чихэро, недавняя школьница, провалившая вступительный экзамен, помешанная на юноше из «КК», исчезнувшая среди ночлежек, неслась к железнодорожной станции Минова, чтобы ехать в единственный идзакая, о котором знала: кофе-магазин для отаку в Акихабара.

Михаил

— Да ладно, бывает. Пару лет назад из-за этой «ё» мне едва не обнулили результаты вступительных.

Девушка за стойкой регистрации устало и виновато улыбнулась, протянула ему билет и кивнула в сторону зоны вылета:

— Вам туда. Счастливого пути.

Спорная «ё» в его фамилии, из-за которой он едва не прошляпил институт, и на этот раз не дала улететь спокойно. Михаил Кришталёв-Кришталев отошёл от стойки, спрятал билет в нагрудный карман и направился к металлическим рамкам перед выходами к лётному полю. После суток без сна знобило и слегка покачивало.

Пересадка в Хельсинки а затем — он же предвкушал это — десятичасовой перелёт и долгий, долгий сон в двумя перерывами на кормёжку. Сэндвич с сыром, йогурт и кофе после взлёта, и плотный обед — курица или рыба с гарниром, бисквиты, булочка, сыр и прохладительные напитки — в середине полёта. Возможно, перед посадкой будет ещё один перекус. А ужинать он будет уже в Акихабара.

Кришталёв летел в Токио не впервые, но в «электронном городе» не был ни разу. Мать называла эту поездку капризом; она и в целом относилась к его учёбе скептично, но когда сыну выделили грант на подготовку доклада по «зелёной философии», стала отзываться об этом уважительней. Миша исколесил Японию, побывав не на одном производстве. Инверторные технологии, мусоросжигательные заводы, программы по выведению из бытового использования кадмия и шестивалентного брома… Готовя материалы для философского доклада о зелёных японских технологиях, он поднаторел и в химии, и в рациональном природопользовании, и в кое-каких физических процессах. И, конечно, проведя долгое время в маленьких и больших городах Японии, не мог не заинтересоваться её культурой.

«Зелёный» доклад имел успех — неожиданный для Михаила и ещё более неожиданный для филфака скромного питерского вуза. Миша в одночасье стал звездой, но не зазнался, а, в соответствии со всеми правилами рачительного использования ресурсов, выбил себе ещё одну стипендию, на этот раз — на изучение японского языка и культуры.

Новая стипендия не ограничивала его командировками на передовые технологические площадки, и он наслаждался Страной восходящего солнца по собственному расписанию. Зимний семестр провёл, разрываясь между коммуналкой в Петербурге, хостелами в Киото, Осаке и Саппоро и капсульным отелем в Хакодате. А февральская поездка в Токио должна была стать ярким финалом маленькой японской эпопеи. Весну Мишка планировал потратить на составление отчёта по результатам поездки, а май был выделен под написание диплома, большую часть которого Кришталёв, довольно потирая руки, мысленно копировал из ещё не написанного отчёта.

Итак, пересадка в Хельсинки, затем, наконец, сон, а вечером — рестораны и небоскрёбы Акихабара, района электроники и помешанных анимешников.

Он долго выбирал жильё, ещё дольше мучился с поиском точек питания, избегая специфических мейд-кафе, но в конце концов решил: парень, ты едешь в район отаку, в квартал сдвинутых на аниме. Ты едешь туда, чтобы узнать их поглубже. Глупо избегать тематических кафе просто потому, что у тебя пунктик насчёт девушек. Это как ехать в Тулу и не съесть там пряник.

В конце концов он остановил выбор на Обскура Кофе Ростер, небольшом магазине-кофейне недалеко от железнодорожной станции Акихабара. Но ночевать всё-таки решил в тихом спальном Яманоте.

Хельсинки Миша помнил туманно; трап, багажная лента, зал ожидания, снова багажная лента, трап и широкий салон в девять кресел в три ряда. Ему досталось место в самой середине. Он на автомате пристегнул ремень и уснул, даже не думая — да и с чего бы? — что ровно в эту минуту в поезд на станции Минова в десяти минутах от токийских трущоб Санья села девушка, чьё имя он, чуть больше года изучая японский, перевёл был как «тысяча вёсен в лесу» — Чихэро Мори.

Она спешила на свидание в идзакая, кофейню, где ему случилось провести тот вечер. Под действием микса антидепрессантов и лёгких наркотиков она узнала в нём героя любимого аниме и никак не могла понять, почему он вежливо просить её отвязаться. Позже, когда, лёжа в лихорадке в тесной комнатке хостела, она вообразила себя в токийских трущобах, Михаилу не оставалось ничего, как вызывать врача. Выяснилось, что документов у девушки нет, среди пропавших она не числится, и, если он не позаботится о её судьбе, Чихэро Мори попадёт в психологический диспансер или в социальный приют.

Студент филфака, скрытый романтик и вечный идеалист Кришталёв выбрал первое. Так дочь японца и немки из токийских подворотен попала в питерскую коммуналку, а приключения в Акихабара обернулись обратным рейсом в Россию с огромной проблемой относительно билета для девушки без документов.

***

Миша взял чистую кружку, налил Чихро ещё и поставил перед ней полную холодных котлет тарелку.

— Ешь. Небось оголодала в своём Санья… Ешь, а потом будем думать, что делать дальше.

В кабинете врача висело индейское панно: резьба по дереву в раме из кожаных шнурков. Из вигвама вьётся дым, горы, травы и олень. Врач выслушала меня, сделала несколько записей на квадратном листке бумаги, потом не торопясь внесла их в электронную карту. Она была пожилой, представительной, суровой. Седые виски и морщинистая кожа, бусы и браслет из крупного искусственного жемчуга, аккуратный строгий макияж и белый халат. Когда она взяла мою руку, чтобы измерить давление, я отметила и стянутую кожу, и пигментные пятна, и крошечные ранки. Таким, как я, это бросается в глаза сразу. Профессиональная деформация.

Врач сурово и торжественно продолжала свою работу. Я вгляделась в её глаза за стёклами очков. С краёв к зрачку наплывала голубизна, пока ещё не слишком явная, но я не могу не замечать подобного.

— Месяцев пять-шесть, — вслух сказала она.

Врач вздрогнула.

— Не думали, что учёные ходят в обычные поликлиники? Месяцев пять-шесть, — повторила я. — Может, больше, если уедете куда-нибудь севернее. На холоде процессы замедляются.

— Да-да, — пробормотала она, пряча глаза. Растеряла всю свою надменность. Сунула мне листочек с рецептом, но, прежде чем отпустить, нерешительно спросила:

— А вы? Сколько ещё у вас? — робко спросила она.

— О, мне ещё много, — с широкой улыбкой ответила я.

— Но, говорят, теперь это у всех женщин…

— Верно. Но есть средства… Есть средства… — таинственно прошептала я уже у дверей кабинета.

Врачиха вздохнула, понимая, что ей этих средств не видать. Из робкой сразу стала злобной и надрывно крикнула:

— Следующий!

Я вышла в коридор. На стене висело огромное зеркало. Посмотрела на своё отражение. Расслабилась.

Это был, конечно же, старый Лондон с запачканными копотью стенами, с гигантскими трубами заводом, с вечным смогом и вечным отсутствием солнца. Старый Лондон пах жиром, рыбой, канатом, Темзой, по чьей свинцовой глади ветер тащил обрывки газет, рыбьи потроха, береты влюблённых, целовавшихся по берегам.

Конечно, дело было в Лондоне, в одном из тех тёмных уголков, где невероятный запах выпечки, пудры и сиропа перебивает вонь отбросов. Подмастерье пекаря выносил из подвальной пекарни поднос свежих пышек, ловко скользя на облитых помоями ступенях, оберегая пирожные от шавок. Лондонская копоть ложилась поверх топлёной сахарной пудры, и, конечно же, без этого ингредиента здешняя выпечка не пользовалась бы таким спросом.

Мальчишка миновал ступени и нырнул под арку чёрного входа кондитерской. В кладовой тесно, несёт дрожжами, плесенью, тестом, изюмом и миндалём, но даже сюда выплёскиваются из-за стеклянной двери волны возбуждения публики. Раннее утро, и подмастерье отдаёт в зал только первую порцию пирожных, но ранних птах достаточно. Нет, вовсе не клерки, спешащие на работу, не проходимцы и не зеваки — таким нет места в кондитерских Ричмонда. Такая публика ошивается разве что в пивных Хакни.