Вот и гномка.

В корзине ехать не захотела. На руки запросилась. Лёгкая, как пёрышко, пахнет солнечной прогалиной: сухой травой, речными камешками, смолой.

На полдороге — уж почти на опушку вышли — сползла на землю, пошарила в траве, достала первые осенние хрустящие ломтики инея. Остались в тени, в овражке, с ночи.

— Тебе зачем?

— Надо, — неласково ответила, сердито.

Ох и хмурая попалась гномка. Придётся задабривать. Рукавички связать, пирожков ещё напечь. Ничего, не впервой.

Прошуршала над ухом розовая стрекоза. Теплом повеяло. Где там осень кончается? Вон, за поворотом. И Стрекозиный Луг рядом. А там до дома рукой подать. Гномка осенью в лесу замёрзнуть успела, нахмуриться. Вот отогреется в летнем домашнем тепле — разулыбается. Вон, уже смеётся, стрекозу поймала — синюю, с крупным камушком на брюшке. Чешуя переливается, что солнечные искры брызжут на водяной мельнице. Трепещет крылышками, в глазищах — по радуге. А как на свету искрится!..

Гномка полюбовалась на стрекозу, отпустила. Проворчала дружелюбней:

— Ну, где там твой сад? Давай показывай. Буду хозяйство принимать.

Снег редкий и лёгкий, словно просеянная мука. Мельница мелет, как одержимая, как в последний раз, да так оно и есть. Мастер умрёт в полночь, и мельница рухнет в огне.

До деревни близко, там братьям можно переночевать, и сквозь крышу увидится редкий и лёгкий снег, а дальше — зарево горящей мельницы.

Шаль на плечах тепла, братья растеряны, мастер яростен и бессилен. Господа расходятся с мельницы, во льду застывает колесо, и чары уже не держат реку. Вода поворачивает к лесу и навсегда покидает колдовское русло. Снег опускается сквозь воду, крупный и холодный, и река принимает его, набухает и выходит из берегов.

Полночь стучит по деревенским часам, бьёт на башне столицы, скрипит жерновами. Мельница вспыхивает спичкой, взбухает речка.

Падает снег, редкий и лёгкий, словно прах, словно просеянная мука.

Написано по песням группы "Немного Нервно" "Электростанция" и "Просто держи меня за руку".

Как это вышло — разве вы помнили? Да и какая разница теперь, когда вся Земля зависела от вашей электростанции, а вы потеряли последний источник тепла.

— …сколько останется, дай нам днесь. Там, где ещё одна станция, просто дыши, просто будь живым…

А как быть живым, когда кончаются тепло и свет, и нет даже дыма, чтобы заставить его вращать поршни? Где она — другая станция? На кремнии, кристаллах, воздухе или вздохе работает она?

Вы не знали. Оставалось искать. Не ту выдуманную, волшебную станцию, а топливо — для своей.

Вы пробовали космос: созвездия, где, дыша на звёзды, ступают белые медведи. Их суровый северный говор вращал турбины и густо наполнял резервуары. Но из этой энергии, нездешней, ветвистой, звездной, выходили только полотна северного сияния, оседавшего на генераторах. Трубы трубили дальний медвежий рёв: людям не стоять на их млечных дорогах, не удить их рыбу, и только их шерсти скользить по остывающим земным окнам.

Вы пробовали музыку. Сколько тихих аккордов погасло в ваших градирнях, прежде чем по проводам потекла энергия!.. Но какой прозрачной, какой ледниковой она была — а остыла белыми молочными плитками, словно клавишами фортепиано. Но стоило вам отпустить энергию в мир, как выяснилось: она слишком тонка для плавильных печей и фабрик. Молочные клавиши теплили ночники и заводили механических балерин, но не давали силы ни ракетам, ни кораблям. Вы думали — неужели музыка так слаба? Но от этой энергии вспыхивали все фонари на длинной авеню, ровно в тот миг, как двое выходили из такси и замирали, глядя друг на друга: это мы такое устроили?

Слушая их, вы чувствовали: музыка слишком сложна, слишком хрупка, чтобы конвертировать ее в энергию.

Вы пробовали время: лучшие минуты, взлёты самого острого счастья, часы утренней тишины и длинные зимние вечера. От этого энергия искрила, сияла, выплескивалась прочь из блоков, вспарывая километры вокруг, и Земля радовалась, купаясь в свете. Но слишком мало людей готово было отдать счастливые минуты, а свои вы исчерпали быстро.

***

Вы сидели на песке, глядя на остовы кораблей и далекий яблочный остров за солёной волной. Это было в день, когда ваша электростанция должна была остановиться. Последние огни бежали по её проводам и трубам в чистое небо, к ангелам и космонавтам.

Вечером вы шли по песку, по черточкам чаячьих следов в город, где когда-то были вдвоем. Вы уже стояли на пороге, готовые навсегда, когда загудел генератор и лопасти пошли на широкий круг.

Котлы и инверторы, метрики и реакторы, журналы управления и контрольный пульт… Что толкнуло лопасти турбины?

Неровная, неритмичная, склочная и печальная, чистая, чуткая и упругая энергия человеческого сердца, немного нервная, немного нежная, которую не остановить, как не прячь.

Электростанция вспыхнула и не гасла всю ночь, и следующее утро, и следующий день тоже. И вы остались — на столько, на сколько останется энергии ваших сердец. Готовые навсегда.

— Просто держи меня за руку. Сколько останется, дай нам днесь. Там, где ещё одна станция, просто дыши, просто будь живым здесь.

Написано по песне группы "Немного нервно" "Власти твоей нет надо мной"

Искроцветы на лозах не цвели девятнадцать лет. Девушки, юными вплетавшие лепестки в волосы, взрослели, увядали, рассказывали своим дочерям легенды о перламутровых стеблях. Горы, как прежде, каждый год накрывала весна, все суровей и северней.

Минуло восемнадцать зим, лозы вились по осени сухими цепями. Цвести ли горячим искроцветам под серым небом?

Под таким только и цвести.

Холодов ждали девятнадцать лет, девятнадцать весен сносили неурожаи, слали податями на Перекрёсток снопы и шелк, икат и серебро вместо живых искр. На восемнадцатый год кончились запасы, прибой вынес ракушки и тину, с полей плыл пшеничный дым. И в самый холодный год, в пасмурной тишине, первый огонь прошёл по стылым листьям.

Лоза принесла плоды, и, в венке искроцветов, с букетом в руках, дочь лекаря отправилась к Перекрёстку. Рыжие косы, густое медовое марево в глазах и рубиновое кольцо на руке, отомкнувшее ворота.

Традиция требовала уложить цветы на скамью у входа и уйти, оставив кольцо. Перстенёк возвращался в долину с проезжими странниками — платой за постой, звонкой монетой в лавке, оброненным кошельком. Дочь лекаря склонилась над скамьёй, и первые холодные лучи выбили искры из лепестков и рубина. Острою секирой ранил чужой взгляд.

— Оставишь себе?

Девушка вскинулась испуганно, затравленно, обреченно:

— Нет, господин…

— Тогда я оставлю. С тобою вместе.

С тех пор застыла дочь лекаря, приглянувшаяся господину, на Перекрёстке, а лоза отцвела до самой сердцевины, и не сияли больше в долине искроцветы.

Каждый год господин требовал тростника и шёлка, фарфора и кофе взамен цветов, а девушке, пряча дары, повторял:

— Всю долину спасёшь, если станешь моей, милая…

А люди в долине таяли и тонули в тишине и веснах.

Однажды он был особенно настойчив.

— Один поцелуй, милая, и возвращайся домой, а я больше ни цветов, ни серебра не попрошу — живите…

Она поглядела в окно, прижав руку с кольцом к лицу, на голые поля, на пар над дорогами, развернулась, бросилась в чуждые объятия, ища чужие губы.

— Нет, милая моя, знаю, что в рубине яд, и поцелуй твой теперь ядовит. Прости, милая, не удалось тебе провести господина…

Дочь лекаря, и не такие хитрости ведавшего, застыла в объятиях и, холодная, скользнула из сильных рук вниз.

Искроцвет не цвел больше, а господин, как прежде, требовал икат и жемчуг, хрусталь и рубин.

— Милочка моя, да у тебя никак аппендицит! — воскликнула Шаманка, разводя руками. — Вот ведь лишние десять граммов! Ну ничего, скоро избавишься!