Ходить после операции было трудно, думать после наркоза — ещё сложней. Вернее, думалось-то вполне просто, но адекватно вязать мысли не выходило никак. Что-то туманное про борьбу с терроризмом и отмыванием денег (это было очень горделиво рассказано врачам по пути из операционной в палату), что-то про сонного белого лебедя (это было отправлено в смс-ке другу. Правда, как выяснилось, слова там получились совершенно другие. Оставалось надеяться, что хотя ба адрес не было перепутан). Ещё одна весёлая фраза про то, что «мама переживает… мама не знает, что…» — и всё, дальше не помню. А я ведь действительно очень волновалась оттого, что мама будет переживать. Я ведь сказала ей, что операция длится четыре часа, а меня привезли к операционной и, похлопав по плечу, заявили: помещение пока занято, полежи, подожди, поспи. Какой уж тут сон!

Рядом на каталке не вязал лыка после наркоза ещё один, уже послеоперационный, больной. Жаловался на то, что чувствовал всю операцию: как ему разрезали живот, вынимали аппендикс… дескать, наркоз не действовал! Он плакал и стенал, пробегающие мимо доктора посмеивались над ним и ласково успокаивали. В конце концов его увезли, и я осталась одна напротив огромного окна, в котором светился вечерний город.

Вспомнился рассказ Артёма. «Я лежу на операционном столе, где-то у ног копошатся доктора. Посреди меня — ширмочка с ромашками. Доктора болтают. А я чувствую, как из меня что-то тянут изнутри… Приятного мало. Разве что ширмочка».

Первым чувством наутро после операции была жажда. Пить. Пить… Огромная пластиковая бутыль зеленовато мерцала совсем рядом со мной, на тумбочке, руку протяни — достанешь… Ан нет! Попробуй-ка протянуть руку, когда где-то в районе живота на тебе намотан километр бинтов, а сбоку ещё что-то болтается… «Аппендикс забыли отрезать!» — первая паническая мысль. Осторожно, со страхом приподнимаю одеяло… Что это? Из меня торчит какой-то толстый шнурок, а на конце — что-то булькающее, тяжёлое и влажное. У меня вырос хвост? Щупальце? Что со мной???

Позже оказывается, что это всего-навсего дренажная трубка, по которой в резиновую ёмкость вытекают остатки гноя. Другое дело, что «резиновой ёмкостью» оказалась обыкновенная хирургическая перчатка… Через пару дней я встретила в коридоре больного, у которого из живота тоже «росла» дренажная трубка с небольшой бутылочкой из-под воды «Шишкин лес» на конце.

***

Через пару дней состояние уже позволяет не только свободно сползать с кровати, но и устраивать прогулочные вылазки до другого отделения, а также добираться до общей столовой. Ранее в плане питания было доступно лишь крайне медленно шествие к порогу палаты, где три раза в день появлялся железный стол на колёсиках с котлами, кастрюлями и тарелками. Набираешь с этого стола бессолой каши, запеканки с запахом мяса и, главное, побольше хлеба, чтобы было что поесть ночью. А уж если дают маслице — это и вовсе вечерний пир!

Ближе к ночи можно предпринять профилактический визит к кухне. Там, на огромной плите, всегда горяч и опасен, возвышается гигантский чайник. Аккуратно плеснуть в кружку, благополучно добраться до палаты с кипятком наперевес, устроиться и подоконника, отлично выполняющего функцию стола… Припасённый кусочек хлеба с маслом, ароматный чай (принёс муж одной из соседок, вместе с солонкой) — лучшая еда!

А закусить можно печёными яблоками, которые, как и кипяток, всегда можно найти недалеко от кухни.

Но питание в общей столовой — совершенно иное, чем в положении полулёжа в палате. И дело вовсе не в том, что в столовой более изысканные или более солёные блюда. Просто столовая — целая комната с отдельными настоящими столиками, горками с красивой посудой и парой картин, призванных обеспечить эстетизм помещения.

За соседним столом сидит компания мужчин, так же раздобывших солонку. Один из них, щедро посолив суп, берёт ложку в предвкушении пищи… В столовую заглядывает медсестра.

— Иванов! Вот вы где, Иванов! Вам сегодня на гастроскопическое исследование, кушать пока не полагается! Пойдёмте!

И обманутый в лучших ожиданиях Иванов понуро плетётся к выходу. Соседи провожают его обещаниями непременно взять порцию и на его долю.

Сепия. Похоже на бромпортрет довоенных времён. Самое светлое — лица, самое тёмное — глаза. Карточке много лет, но бумага сквозит молодостью, усталостью, готовностью — жизнью. В центре, молодая, усталая и готовая ко всему, заранее мудрая и заранее опечаленная, в тёмной блузке и джинсах — кто ж теперь разберёт, какого они цвета, может быть, в грязи или в пыли, а может, только после стирки, свежие, с неуловимым запахом порошка, въевшимся в ткань.

Высокий бледный лоб, волосы до плеч, матовые, мягкие — мягкость передаёт даже фотография.

Поза свободна, расслабленна — так она пыталась встать перед объективом, и в это даже можно было бы поверить, если бы не напружиненность и напряжённость, не сжатые пальцы и не сведённые слегка брови.

Она выглядит темней и целей остальных, окруживших её плотной группой, взявших в кольцо, прикрывающих тыл, стремящихся защитить или скрыть. Но она темней и целей их, заранее умудрённая и опечаленная, она в центре и отдельно, она — сама себе мир, сама себе космос.

Кто же разберёт через столько лет в оттенках коричневого: отчего она хмурится, отчего не касается друзей, отчего бледна или неулыбчива. Может быть, хочет спать, а может, просто надоело стоять перед аппаратом. Битый час для бесполезных хроник. А кому они нужны, глиняного цвета карточки, хрустящие и ветхие, матовые, кофейные, в налёте пятен и времени?..

Разве она знала, что окажутся нужны — ей. Ей из завтрашнего дня, который наступит тысячи миль спустя.

Старая в альбоме есть фотография — мы на ней словно мафия. Или просто семья…

Смешок. Сухость во рту. И запах, что за запах?.. Ах, да, тот самый порошок, которым пахли джинсы… Такие негнущиеся и твёрдые после стирки.

Истина, ты словно пуля у выстрела, ты так проста и немыслима. Привезите дожди.

«Ты живой — оттого и неуравновешенный». Живой: хмурый, злой, седой, смеющийся, любой — чужой. И никто, кроме неё, теперь уже не знает и не скажет, каким из живых был каждый с карточки. Но даже её память милостиво хранит только категоричное досье: степень неуравновешенности и принадлежность к одной из двух категорий: «героям — подвиг» или «подонкам — повод».

Я прошу, поговорите со мной, друзья…

Привезите дожди смыть пыль с фотографии и лиц. Привезите живую воду. Давайте снова окажемся неуравновешенными, оттого и живыми, — все.

Это был её дом. Выверенный до мелочей, до тяжёлой статуэтки совы на камине в тайной комнатке с покатым потолком, до хаоса кисточек в мастерской-подиуме, до ниши для старого телевизора чб, специально построенной, с боем отвоёванной у архитектора. Но и архитектором была она сама: подвал, обитые тканью стены, крытые переходы и лестницы вопреки всяким правилам. Дом игнорировал не только пожарную безопасность и строительные расчёты — дом игнорировал обыденность, местами держась не то на кружевах, а не то и вовсе на воздухе. Дом был большой, огромный, с несколькими каминами — напротив мастерской, в кабинете, в спальне, в снегопаде. Снегопадом звалась её гордость и прелесть, наполнявшая всё пространство второго этажа, не снабжённая лестницами и дверями, а только широким неправильными окнами по стенам, балконом, эфиром и мечтами. Как мать гордится ребёнком, так она гордилась снегопадом. Воздушное бледное помещение зефирно-пастельных цветов, такое, что вмещало и джунгли, а темноту, и сказку о Маленьком Принце. Там было даже своё болотце с кувшинками, апельсиновое дерево в кусочке улицы и нарциссы оттенка размешанного с водой розового. В снегопаде не было внутренних стен, только переборки, низкие изгороди по зонам и деление обоями и паркетом. Сколько магазинов она исходила, сколько заказов отменила, сколько эскизов исчёркала — а в результате рисовала обои сама. Особенно те, исключительные, что клеились по одной полоске. Самой большой гордостью, пожалуй, были три полосы — словно передовица в первоклассной утренней газете, свежая, разная, сильная. Три полосы: Африка, космос и город. По первой бежали деревья и жирафы, бледно-розовые и пепельно-голубые. Вторая утягивала в ночь и сверкала крупными белыми звёздами. Третья — засыпающие закатные дома, чёрные силуэты антенн на фоне абрикосового неба.