Конечно, состоятельных лондонцев сюда заносит разве что восточным ветром, если вдруг припрёт спрятаться от дождя. Избалованная публика с шоколадной Хаммерсмит-роуд никаких брауни, кроме тамошних, не признают. Жители Шадуэлла тоже не жаловали ричмондские хлебные сласти: у них там свои сахароварни, свои булочки с изюмом и сахарной глазурью, гремящие на весь Лондон. Бермондси — это пышки с джемом с тамошних заводов, кисловатый капучино для барышень и роскошный кофе с мягкой обеденной сигарой для джентльменов. И отменные трюфели, конечно.

В «ЛилиБисквит» приходят господа состоятельные — заглядывают барристеры по пути в Сити, заезжают великовозрастные сладкоежки из Вестминстера и, конечно, заглядывают местные, из Ричмонда. Некоторых подмастерье знает не только в лицо, но и по адресу: до вечера он на побегушках у пекаря, а после семи — кондитерский посыльный.

— Пенни на чай! — просит он, придерживая подбородком громадные белые коробки, перевязанные бечевкой. Под тонким картоном — воздушные кремовые торты, миндальные пирожные, сливовые тарталетки, кофейные кейки с грецким орехом… — Пенни на чай! — прочит он, сглатывая слюну в предвкушении роскошного ночного пира.

Дорога назад дождлива, вечером усталый Лондон пахнет намокшим камнем, запечённым мясом, уксусом и пивом, пабами, рекой, деревом и кирпичом. С Чипсайда тянет гнилыми овощами, табаком и жареной рыбой, с Балсбери — травами, чабрецом, мятой. Всё это похоже на чай роял, который подают в «Лили Бисквит».

К полуночи в кондитерской закрывают ставни, гасят огонь, а пекарь спускается растапливать печь. Кухня отдыхает от дневных трудов. Подмастерье прячется в своём уголке и пиршествует пышными остатками дневных угощений. Содержатель кондитерской никогда не позволит выставить выставить на витрину вчерашнюю выпечку. Мальчишка уминает, как не в себя, но тощ, как прежде: шея торчит из воротника, фуражка набекрень, а одёжка, увы, так и не обучилась трюку расти вместе с хозяином.

В каморке душно, подмастерье открывает окно, но стылый лондонский туман не впускает свежесть. С какао-пирогом покончено, он трёт глаза липкими пальцами, запивает утренним чаем роял из мятой жестяной миски и засыпает. Вскакивает затемно, принимая подводу со свежим творогом и яйцами из Ньютауна, за ней — ещё одна телега с маслобойни Хэм Хауса.

На Темзе гудят первые пароходы, и слабый свет, словно разведённые рассолом чернила, уже брезжит в доках Ист-Энда. Это, конечно же, старый, покрытый копотью Лондон с кирпичными трубами заводов, вечным смогом и вечным отсутствием солнца. Старый Лондон, и запахи Темзы, рыбы, ростбифа, выпечки и тумана, который пахнет здесь по-особенному, как ни в одном другом городе. Дымное осеннее утро с вокзальным привкусом, с послевкусием рома. Пекарь ставит на огонь сковороду, возясь с утренним блюдом, до которого не допускают подмастерьев. Это сырники для владельца «Лили Бисквит» и его супруги.

В семь утра пекарь заваривает кофе, снимает кремовую пену и оставляет тёмную кофейную гладь у тёплого печи. Берётся за муку, что накануне доставили с предместий Лондона, смешивает яйца и творог, добавляет сахар, щепотку ванили, приправляет горстью сушёных абрикосов. Сырники ложатся в шкворчащее масло, с одной стороны покрываются горячей коричневой корочкой, а с другой остаются нежно-жёлтыми, с рыжими кусочками абрикоса. Выложив их на блюдо, пекарь посыпает сырники сахарной пудрой, гонит подмастере в чулан за мятой. Тот сонный, отяжелевший со сна, но по мокрым ступеням скользит так же ловко, как и всегда. Мята подана, и блюдо с сырниками готово раньше, чем успевает остыть кофе. Пекарь отправляется в крохотный полутёмный зал кондитерской, ставит поднос на угловой стол, за которым завтракают мистер Брецель, его супруга и их дочь, которую, как недавно узнал мальчишка-подмастерье, звать мисс Лили.

У меня на завтрак был солёный пирог с грушами и кофе — и зря; кофе — лишняя тревога. Весь месяц меня страшно раздражали слуги; почему же именно сегодня им вдруг понадобилось исчезнуть? Почему этот Синий Дворец так огромен, что даже своему жениху я вынуждена писать письма? Никакой иной связи, только узкие запечатанные воском конверты через слуг.

Я волнуюсь. Сегодня ехать — уже заложили выезд. В приёмной зале мануфактуры подведут итоги письменных состязаний. Несмешно и страшно: я начала работать над рукописью ещё дома, три сотни лет назад.

Я боюсь уточнять, который год, а календарей здесь нет. Но я выясню со временем, и пока это не так важно. Там, в кресле, меня ждёт светлое, серо-бежевое пальто в клетку — похожее на осеннее форменное какой-нибудь парижской или лондонской школы. Наверное, лондонской — в светлую солнечную осеннюю погоду, редкую для Британии.

Одеваюсь. Волосы собираю в хвост, перевязав шёлковой лентой. На здешних травяных отварах, которыми моют голову, волосы растут удивительно быстро. Мои к тому же начали крупно виться: не пушатся, но лежат на спине блестящими лёгкими локонами. Да, это из плюсов "времени дворца".

Белая блузка с жабо и широкими рукавами, пышная юбка цвета бордо, на ладонь выше колена, плетёный узкий пояс и колье с крупным розовым опалом. Сюда бы шляпку и сумочку-саше или клатч, но вместо этого мне почему-то приготовили палево-бежевый саквояж; наверное, в тон пальто. Мне смешно.

Мне не смешно.

Мне постепенно становится страшно.

Я знаю, зачем я здесь, но я не представляю, совсем не представляю, как мне это сделать. А главное — я не знаю, как мне вернуться домой, когда я справлюсь. Может быть, саквояж предназначен именно для этой задачи? В него как раз поместится всё, что нужно, даже если свёрток как следует обмотать тряпками и обложить ватой. Да, наверное, так и придётся сделать, это ведь очень хрупкая, совершенно драгоценная вещь…

Как я сделаю это?!

Но до назначенного часа ещё далеко. Может быть, я сумею придумать что-то. Сейчас нужно справиться с публичным приёмом в мануфактуре. В конце концов, если не выйдет, о дальнейшем можно будет не переживать.

В горле поднимается медленная вязкая паника. Я звоню в колокольчик. Почему никого нет? В этом дворце всегда полно слуг, которые толкутся рядом, крадутся следом, шепчутся, подслушивают, а стоит обернуться, как замирают истуканами. А теперь им вздумалось исчезнуть!

Трезвоню так, что медный язычок мечется внутри золотого купола. Наконец в мои комнаты входит служанка. Я не знаю её имени; каждый день приходит новая девушка. Это нужно, чтобы оградить меня от заговора, отравления или измены. Не знаю, как это работает. Глупости какие-то.

— Чаю. Крепкого.

Раньше я здоровалась с ними, говорила "пожалуйста" и "спасибо". Прошёл месяц — и я забыла о церемониях; слугам до них нет дела.

Мне приносят чай, рисовую кашу с ягодами, свежий хлеб. Я не хочу есть. Мелкими глотками прихлёбываю чай, подражая одной из любимых героинь литературы будущего — дома книга о ней стоит у меня на полке, между блокнотов и коробок с фломастерами.

Я надеюсь, что крепкий чай меня успокоит, и это действительно так: он остывает, я перехожу на более глубокие, спокойные глотки и думаю о предстоящем приёме без прежнего ужаса. Распорядитель — друг принца шепнул мне три дня назад, что я не худшая. Это значит, казнь мне не грозит.

Награда для предпоследнего участника — ссылка. Но кто сошлёт обитательницу дворца, без пяти минут принцессу? Это значит, мне в любом случае достанется место в тройке — учитывая, что в итоговом состязании осталось только пятеро участников.

А войти в тройку, это, знаете ли, очень неплохо! Я очень надеялась, что, благодаря победе, мне удастся познакомиться с мистером Мати. Он здешний просветитель, крупнейший издатель в этой стране. Единственный, кто владеет книгопечатной мануфактурой. Остальные издатели королевства до сих пор пользуются методами копирования и прописи.

Про мануфактуру Мати ходят разные слухи; говорят, её питает механическое сердце; говорят, мистер Мати продал свою душу в обмен на успех. Шепчут, что он обольстителен, робок и смертоносен. Вот это-то интересовало мне больше всего.