— И все это станет гробницей всего одного человека? — спросил Кэш.

— Он оставляет этот дом и сад людям Индианаполиса — дар прошлого будущему. А я дарю ему гробницу.

Садовница была низенькая, широкобедрая, слегка сутулая. Она затянула капюшон, чтобы он плотно прилегал к коричневому лицу, глубоко изборожденному морщинами. Из–под краев выбивалась пара седых прядей, похожих на клочки шерсти. Садовница была настолько старой, что Кэш терялся в догадках о ее возрасте. Она напоминала давнюю школьную учительницу Кэша: спокойный, мудрый, терпеливый взгляд, низкий хрипловатый голос. Она объяснила, что гробница скопирована с древнего захоронения из старой Англии, откуда в незапамятные времена явились несколько полковничьих предков.

— Когда закончатся земляные работы, я засажу курган дикими цветами и травой из прерии: кустарниковой травой, мятликом, шалфеем, молочаем, очитком, желтыми эхинацеями — и так далее, и тому подобное.

— Вы могли бы попробовать и синий люпин, — предложил Кэш.

— Кажется, вы из Техаса?

— Да, мэм. Восточный Техас. Город Бастроп.

— Сейчас там нелегко.

— Думаю, им бы не помешало малость здешнего восхитительного дождя, — заметил Кэш.

Они стояли под деревом, на мокром слое перегнивших прошлогодних листьев. Дождь просачивался сквозь молодую листву, падал на траву, чистую белую кору молодых березок, плясал на желтых панцирях роботов. Те невозмутимо елозили по грязи. Вода скапливалась на полях шляпы Кэша, стекала вниз. Он сунул кулаки глубоко в карманы плаща, чтобы скрыть тремор. Сегодняшним утром он был в особенности скверный.

Садовница спросила, есть ли в Бастропе сады.

— У богатых есть. Остальные живут в квартирах многоэтажек. Мой дядя растит всякое на крыше, большей частью помидоры и перец.

— Мудрый человек, — заметила садовница.

— Я бы сказал, он знает, чего хочет и чего не хочет.

— У вас есть другие родственники в Бастропе? Возможно, жена? — спросила старуха.

— Я был женат — но не срослось. Но далеко от Бастропа. А там живет большая часть моей семьи. Черт возьми, да вообще все. Мы давным–давно поселились там и оказались слишком упертыми и тупыми, чтобы куда–нибудь съехать. Мэм, а вы сами отсюда?

— Я родилась в Сан–Диего.

— Не знаю такого, — признался Кэш.

— Это на западном побережье. Раньше те места назывались Калифорнией. Теперь их нет. Часть забрал океан, остальное докончила пара крупных землетрясений.

— Простите…

— Не за что. Это случилось задолго до вашего рождения, — заметила старуха.

— Я слышал про Калифорнию.

— Теперь ее остатки называют Северной Тихуаной — по крайней мере южный край, где был Сан–Диего. Там территория клана Гузман. Вы хотя бы еще называете Техас Техасом.

— Думаю, мы просто не знаем, как еще его звать, — сказал Кэш.

Садовница расспросила про Техас, про путешествия и места, где Кэш побывал, про его участие в Тихой войне. Он поинтересовался, как долго она работает садовницей. Женщина отнеслась к вопросу очень серьезно и ответила, что, по идее, всю жизнь.

— Наверное, вам очень нравится ваше дело? — спросил Кэш.

— Какой смысл заниматься тем, что не нравится?

— Думаю, у некоторых нет выбора.

— Значит, что–то не так с этими людьми. Или с обществом, в котором они живут, — заключила садовница.

— Думаю, понемногу и того и другого.

— Моя работа — это моя жизнь. Моя жизнь — это моя работа. Я создала много садов в самых разных местах, но среди них нет моего дома. Больше нет, — сказала женщина, задумалась, затем добавила: — У меня была дочь. Мы расстались во времена большой опасности и невзгод. Позднее она умерла. Вернее, ее убили.

Кэш сказал, что ему очень грустно это слышать.

— Вы служили в ВВС. Несомненно, вы слышали о генерале Арваме Пейшоту.

— Да, мэм, — подтвердил Кэш. — Я даже встречался с ним пару раз.

— Он захватил мою дочь, допрашивал ее. Она выбила ему глаз, чтобы в начавшейся панике сбежать. Но моей дочери… не удалось. Я не сразу узнала об этом. До меня дошли новости лишь после того, как генерал угодил в опалу. Новость разнесли его враги, выложили ее на официальный канал новостей. Так я и узнала о смерти дочери — из программы новостей. Знаете, я сама сделала дочь такой, какой она была. Я вообще сделала многое. Моя дочь злилась, говорила, что я сотворила ее монстром. Возможно, она была права. Я создала компаньона и помощницу — но не настоящую дочь. И я не была ей настоящей матерью. Однако мы любили друг друга — по–своему… Что за человек был Арвам Пейшоту?

— Мэм, я в точности не могу сказать. Я служил под его началом — но не знал его.

— Был он добрым? Мудрым? Или жестоким и капризным, как утверждают его враги?

— Я бы сказал, что он знал себя, — ответил Кэш. — Он понимал, чего хочет, и знал, как добиться желаемого. Я слышал, что он бывал вспыльчивым и свирепым, — но сам я ничего такого не видел.

— Он был способен на убийство?

— Мэм, он был хорошим офицером. Я это знаю.

— Хорошим офицером. Да. В конце концов, он ведь выиграл войну, — сказала старуха.

Она произнесла эти слова без горечи — констатировала факт. Потом они с Кэшем стояли молча. Там, где землю не защищала листва деревьев, по лужам и грязи скакали дождевые капли. Неустанно суетились роботы: первый ездил и сыпал землю и гравий, второй разравнивал и трамбовал.

Наконец садовница нарушила молчание:

— Когда я узнала о смерти дочери, я решила вернуться на Землю. И я рада этому решению. Я долго создавала сады в бутылках: герметичные экосистемы, идеально ограниченные стенами, неспособные превратиться во что–то кардинально новое. Застывшие узоры. Конечно, иногда очень сложные — но застывшие. Я забыла о том, насколько динамичны земные сады, как они подвержены капризам погоды и вторжению чего угодно снаружи, любому случайному воздействию. Я могу с большой точностью определить, как будет выглядеть этот сад через пять лет, если его оставить без присмотра. Но через век? Здесь может быть и дикий лес, и заросли колючих кустов, и болото.

Кэш обрадовался смене темы и с радостью подхватил новую:

— Наверное, надо постоянно отбиваться от природы, чтобы сохранить хоть что–нибудь в первоначальном виде.

— Такой взгляд подразумевает, что сад отделен от природы, — сказала старуха. — Но это неверно. Они соединены так же, как и мы. Нет, сад — попросту кусочек мира, на который мы наложили наши представления о красоте. А откуда наш идеал красоты, как не от природы, в конечном и начальном счете? Мы всегда хотим исправить, улучшить природу… Вы знаете, что за дерево защищает нас от дождя?

— К сожалению, я мало знаю о деревьях и всяком таком, — признался Кэш. — Я видел много глухомани за последние полгода, и многое мне очень даже понравилось. Но к знанию я не приблизился ни на шаг.

— Это сапиум салоносный. Впервые его в эту страну — в то, что было Соединенными Штатами Америки и, по словам нашего друга полковника, все еще осталось, — привез Бенджамин Франклин, один из наших первых ученых. Он привез сапиум в конце восемнадцатого столетия ради масла для свечей и ламп. Садовники полюбили дерево за чудесные тона осенней листвы. Но, хотя полезное и красивое, это дерево крайне агрессивно. Оно быстро растет, его палые листья испускают вещества, делающие землю непригодной для других растений. Под ним ничего не растет. Так должны ли мы осуждать сапиум за это? Или нам следует исправить его, сделать чуть менее агрессивным, чуть более красивым?.. Кое–кто считает, что мы похожи на сапиум. После выхода из Африки мы стали агрессивней, упорней и разрушительней любого другого животного либо растения нашей планеты. Мы изменили мир так же необратимо, как Чиксулуб либо Деканские траппы. Когда–то я тоже считала так. Но теперь я считаю нас чем–то большим, чем просто разрушительной силой. В нас больше доброго, чем злого. Мы не враги природы, и мы не отделены от нее. Мы — садовники, способные превратить в сад не только Землю, но и множество миров за ее пределами.