— Честными! — воскликнула она. — Разве твои слова не были бесчестными?

— Я не сказал про честь, я сказал про честность, котик. Или откровенными, если предпочитаешь это слово...

— Это откровенность мерзавца! Почему ты так со мной поступаешь? Зачем ты это говоришь?

— Без особой причины. Просто чтобы что-нибудь сказать. Одно за другим... Я пять месяцев хранил тебе верность, Селина. Это правда. Честно. Разве это не грандиозно? Но я не могу хранить верность бесконечно, это не в моём характере. В мире слишком много хорошеньких женщин. Я просто не смогу устоять. Да и не стану пытаться... Многие жёны, большинство жён, со временем это обнаруживают. Посмотри вокруг. Взгляни на мужей, которым не хватает моей честности (или откровенности), но ведут они себя в точности так же.

— Отпусти меня!

— Не сейчас. Потому что мои слова неприятны для твоего чувства собственного достоинства. Тогда позволь сказать, что если я тебе изменю, когда я тебе изменю, то всегда буду возвращаться. Есть в тебе нечто...

— Меня может и не оказаться, когда ты заявишься!

— Есть в тебе нечто, чего я не находил ни в одной другой женщине...

— До сих пор!

— До сих пор не находил. И поверь, так будет ещё долго. Я не терял даром времени...

— Я не желаю больше слушать твои россказни! Тебе нравится меня оскорблять?

Валентин снова попытался её поцеловать, но Селина отвернулась.

— Для меня, — сказал он, — женщины — как игра. Игра, которой я наслаждаюсь. Но и только. Ты же, моя малышка Селина, не игра, ты — реальность. Для меня ты — нечто подлинное, значимое. И любимая жена. Наверное, мне нужно было это сказать! Я растворяюсь в тебе, как ни в какой другой женщине. Брак с тобой стал венцом отношений. Мы принадлежим друг другу. Ты это понимаешь? Если до тебя дотронется другой, я его убью.

— Боже! — вспыхнула она. — И это говоришь мне ты! В то же самое время, когда требуешь свободу для себя!

— Именно так. Именно так. Именно так. — Хотя Селина и не успокоилась, Валентин выпустил её и обнял за плечи. — Ты должна это понять. Должна понять. Потому что это сама сущность наших отношений.

— Кто это сказал?

— Я. А я твой муж. И ты должна меня слушаться. Ты обещала это на свадебной церемонии.

— Глупости!

— Вовсе нет. Ты обещала и должна выполнять обещание.

— Я не стану!

— Нет, станешь! Как моя возлюбленная жена. С которой я вскорости собираюсь исполнить супружеский долг. Успокойся. Успокойся.

Она по-прежнему пыталась вырваться, но уже вполсилы. Селина знала, что он говорил серьёзно, и понимала, о чём он просит, но хотя была задета и в бешенстве, ей с трудом удавалось противиться.

«Я никогда не прощу его за цинизм и грубость этих слов, — решила она. — Если он поведёт себя подобным образом, я сломаю ему шею, когда он явится домой! Я его ненавижу! Но он меня желает. Ну ладно, я тоже его желаю. Утром всё будет по-другому. Утром я с этим разберусь, утром я покажу ему, что он не такой уж хозяин, каким себя считает, я буду холодна и сдержанна, надо ему показать, что не всё в его власти. Я, Селина, хозяйка собственного тела. Я могу ему отказать, проучить его, контролировать его. Если он и впрямь так меня желает, то это я хозяйка. Он не может взять меня против моей воли, а моя воля не слабее, чем его! Плейс-хаус по-прежнему будет моим».

Но в это мгновение желание пересилило. Она знала это и презирала собственную страсть — как женщина, никогда не знавшая чувственных удовольствий до того, как отдалась Валентину. И поэтому сейчас она затихла в его объятьях.

Неверно интерпретировав её неподвижность — а может быть, как раз верно — Валентин сказал:

— Нужно провести тщательные изыскания, прежде чем открывать шахту. Надеюсь, очень сильно надеюсь, что мы сумеем устроить всё так, чтобы шахта находилась подальше от дома, в долине, чтобы не испортить вид из окон на север.

Селина не ответила и облизала губы, зализывая раны.

— Я размышлял о названии шахты. Возможно, это преждевременно, мы ещё даже и лопату земли не выкопали. Но всё же я размышлял о названии.

Селина молчала.

— Уил-Элизабет, — сказал Валентин.

Селина взглянула на него.

— В честь твоей матери?

— Именно так.

Клоуэнс показалось, что Демельза выглядит болезненно, но она приписала это ежемесячной мигрени. Хорошо снова очутиться дома, в окружении дружеских лиц, спать в собственной постели, слушать щебетание Беллы, похожее на трель охрипшего соловья, видеть, как при виде сестры расплывается в широкой улыбке похожее на пудинг лицо Гарри, скакать по пляжу с умопомрачительной скоростью, подолгу разговаривать с матерью у камина. Клоуэнс бесконечно задавала вопросы по поводу интимной жизни и собственного тела, а Демельза пыталась ответить. Клоэунс осталась в Нампаре на три дня.

Демельза, в свою очередь, тоже задавала встречные вопросы, она пыталась не проявлять излишнего любопытства, но не могла удержаться. Но это не имело значения. Как бы ни изменилась Клоуэнс после замужества, она осталась такой же открытой. Она сказала, что любит Стивена как никогда прежде. Несмотря на его воспитание и тяжёлую жизнь, в нём нет грубости. Она сказала, что они много разговаривают, иногда спорят, но он явно хочет многому от неё научиться. Клоуэнс считает, что и она может многому у него научиться.

Когда Стивен уехал, ей стало смертельно скучно, она не может дождаться его возвращения. Поскольку он, видимо, будет время от времени плавать на своих судах, ей придётся найти себе занятие. Разумеется, если появится ребёнок, он может всё изменить, но пока что ребёнка не намечается. Клоуэнс часто видится с тетей Верити, они очень сблизились. Демельза ощутила непривычный укол ревности — из трёх самых дорогих для неё женщин две наслаждаются обществом друг друга, а её с ними нет.

По словам Демельзы, Верити обещала приехать в следующем месяце вместе с пасынком, очаровательным Джеймсом, его женой и ребёнком, теперь они жили в Портсмуте. Но малыш Алан слёг с корью, и поэтому они не могли привезти его туда, где есть другие дети. Какое разочарование!

Клоуэнс поинтересовалась новостями от отца. Когда он приедет домой?

Вероятно, на следующей неделе. Последнее заседание комитета состоится в четверг, и он обещал сразу же выехать. На Рождество все будут дома, и Клоуэнс со Стивеном должны провести в Нампаре хотя бы три дня. Будет чудесное время для праздника: первое Рождество в мирное время, ну, почти в мирное.

— Все? — спросила Клоуэнс. — Ты имеешь в виду и Джереми?

— Вчера я получила от него весточку. Он пишет, что попросил отпуск, и поскольку сейчас в батальоне делать особо нечего, надеется его получить.

— Слава Богу, его не послали в Америку, — сказала Клоуэнс и, увидев промелькнувшую на лице матери тень, пожалела об этих словах. — А он знает о женитьбе Валентина?

— Я ему рассказала. Ответил он только «Я потрясен новостями о Валентине», и больше ни слова.

— И не упоминал о Кьюби?

Демельза покачала головой.

— Нет.

— Возможно, он это перерос.

— Не знаю, Клоуэнс. Я всегда считала, что понимаю своих детей. А теперь не думаю, что понимаю Джереми.

Клоуэнс восхитилась маленькой серебряной чашей на буфете в столовой и спросила, откуда она взялась. Демельза выдала привычную версию. Они рассмотрели чашу вдвоём и прочитали девиз. Вероятно, чашу вынесло на берег после кораблекрушения. Кстати, о кораблях, сказала Демельза, она надеется, что у Стивена всё получится. Ему пришлось занять денег для покупки первых двух судов?

— Нет, скончался его дядя в Бристоле и оставил ему довольно много денег. «Клоуэнс» он построил на верфи Дрейка, а другое судно — французский трофей, он купил его задёшево в Сент-Айвсе. Ему повезло, денег как раз хватило для начала. Потом, как ты знаешь, он плавал в Италию с сардинами и привёз обратно другой груз.

— Мне казалось, что его мать была очень бедна.