Каждый волосок на моём теле встал дыбом. Гефестион? Нет, я ведь его видел: он ранен, но его жизни ничто не угрожает. Кто же? Кратер? Птолемей? Пердикка?

Я перешёл на рысь, потом на галоп. Индийцы выращивают на насыпных грядках овощи, и сейчас копыта Короны топтали их, разбрызгивая ошмётки и сок. Когда я оказался примерно в тридцати локтях от группы воинов, некоторые из них узнали меня и вскочили, побледневшие и напряжённые. И тут в их числе я увидел своего конюха Эвагора.

Теперь стало ясно, что они хлопотали не над человеком.

Я спешился и направился вперёд сквозь ряды солдат, которые расступались передо мной, снимая шлемы и подшлемники. Буцефал лежал на правом боку, и я сразу увидел, что его великое сердце больше не бьётся. В своём воображении я тысячу раз рисовал себе этот скорбный миг, неизбежность которого полностью осознавал, однако это никоим образом не смогло подготовить меня к ужасной действительности. Ощущение было такое, будто кто-то с титанической силой ударил меня в солнечное сплетение. При этом я чувствовал не столько скорбь по Буцефалу, ибо верил, что его вольный дух пребывает в блаженстве, сколько сострадание и жалость к себе, оставшемуся в одиночестве. И ко всему нашему народу, лишившемуся сего светоча доблести и величия духа. Я пошатнулся, упал на одно колено и удержался в этом положении, лишь схватившись за руку Эвагора.

Один из солдат держал голову Буцефала на коленях. При моём приближении он заметно растерялся, не зная, вставать ли ему, как подобает при виде царя, или оставаться на месте.

   — Положи его голову сюда, — молвил я, тронув бойца рукой за плечо, однако снять и расстелить плащ так и не смог: у меня совершенно не было сил. Эвагору пришлось мне помочь.

Было очевидно, что воины сделали всё возможное, чтобы спасти Буцефала, однако они были бессильны. Годы и переутомление вынесли ему свой безжалостный приговор.

   — Узнай имена этих благородных людей, — приказал я Эвагору после того, как немного собрался с силами.

Они оказались всадниками-одриссами из отряда Менида, возглавлявшегося, во время его отсутствия, Филиппом, сыном Аминты.

Лекарям Марсию и Луке я приказал вернуться к их обязанностям. Раненые солдаты, как я понял, тоже одриссы, нуждались во врачебной помощи. Они не уходили. Как и у македонцев, у этих сынов Фракии имелся обычай убивать коня на могиле его всадника и хоронить обоих в общей могиле, чтобы они оставались неразлучными и в ином мире. Здесь, на луковом поле, под непрекращающимся дождём, они предложили мне заполнить могилу Буцефала телами их коней. И их собственными.

   — Нет, друзья мои, — был мой ответ. — Но каждую предложенную вами каплю крови я верну вам отлитой из золота. А сейчас я с благодарностью прошу вас вернуться в свои подразделения.

А вот панегирик, который был произнесён мною над могилой Буцефала два дня спустя.

   — Когда я впервые увидел этого коня, он был четырёхлетком, едва познакомившимся с удилами. На конской ярмарке в Пелле его демонстрировали среди других великолепных скакунов. Буцефал затмевал всех, как солнце затмевает звёзды, но покупателя на него не было, ибо он яростно лягался, не позволяя никому сесть на него верхом. Мой отец отказался от приобретения, заявив, что этого коня невозможно объездить. Мне в ту пору было тринадцать, и я, как это свойственно мальчишкам, тем паче царского рода, был весьма высокого мнения о своём предназначении. С первого взгляда я понял, что тот, кого признает сей скакун, будет достоин власти над миром. А ещё я понял, что смирить столь высокий дух возможно, только разбив своё сердце. Ни один наставник не дал мне столько, сколько этот конь. Ни одна военная кампания не пополнила мои познания в большей степени, чем общение с этим животным. Тысячи дней и ночей, будучи юношей и став мужчиной, я неустанно трудился, стараясь поднять себя до тех высот, на коих обитала его душа. Он требовал меня всего, но, приняв этот дар, воздал за него сторицей, дав мне гораздо больше. Наша армия стоит здесь благодаря Буцефалу. Это он прорвал строй «священного отряда» при Херонее, чего не смог бы никакой другой конь. При Иссе и Гавгамелах кони «друзей» мчались в атаку, следуя не за мной, а за Буцефалом. Да, он мог быть неистов, да, он мог быть неукротим. Но нельзя подходить к столь высокому духу с обыденными, привычными мерками. Почему Зевс являет Земле чудеса и посылает тех, кто одарён превыше мыслимых возможностей? Не потому ли, почему, по воле Его, комета перечёркивает небеса в своём ужасающем величии? Ему угодно показать, что может существовать нечто несравненно большее, чем дано видеть нам в повседневности.

Заканчивая панегирик, я возгласил:

   — На этом месте будет заложен город с именем Буцефалия. И да благословят небеса всех, кто обретёт жилище в его стенах.

Взявшись за лопаты, мы насыпали над могилой моего незабвенного друга земляной курган.

   — Друзья мои, многие из вас пытались утешить меня в моём горе, напоминая о долгой жизни, выпавшей Буцефалу, о его любви ко мне, о его смелости и славе, о том даже, что его место среди звёзд. Вы указывали мне на то, что передо мной лежит весь необъятный мир и, обыскав все его уголки, я могу найти для себя любого коня и вырастить из него нового Буцефала. Увы, я в это не верю. Нигде под небесами нет и не может быть ему равного. Он был, но более его нет. Воистину, когда настанет и мой час, надежда на встречу с ним в иной жизни сделает для меня расставание с миром менее горестным.

И тут над равниною прокатился громовой раскат. Небо осветилось всполохами молний. Люди и я вместе с ними застыли, поражённые мощью и величием этого знамения.

   — Македоняне и союзники, я знаю, что подверг вас тяжким испытаниям. Требования, предъявлявшиеся мною к вам, непременно сломили бы любого другого и были посильны лишь для вас, с вашей безмерной стойкостью. Вы всегда верили мне, братья, так поверьте же ещё раз. Победа сделала нас прежними! Мы снова обрели себя. Всё остальное не имеет значения. Так идём же вперёд, с верой в своё предназначение. Вперёд, и никакая сила в мире на сможет нас остановить!

То были последние слова, сказанные мне Александром для записи. В следующий вечер, когда я предстал перед ним, он поблагодарил меня за столь долгое пребывание в роли его исповедника (что, как заявил царь, сослужило добрую службу) и велел мне возвращаться к моим постоянным воинским обязанностям.

Что я и сделал.

После тридцатидневного отдыха армия продолжила продвижение на восток. Форсировав Акесин, ещё один могучий поток, а за ним Гидраот, она присоединила к владениям Пора обширные земли его недругов. Но тут юго-западный муссон принёс дожди. Семьдесят дней подряд армия, словно в душной парилке, хлюпала по превратившейся в сплошное болото земле, под непрекращающимися ни днём ни ночью, подобными неистовым водопадам ливнями. Боевой дух неуклонно падал. Хуже того, когда местных жителей спрашивали о расстоянии до Восточного Океана (находившегося, по утверждению Александра, «недалеко» и провозглашённого им конечной целью похода), из их ответов следовало, что, дабы добраться туда, надобно преодолеть тысячи стадиев, причём путь пролегает через широкие реки, подпирающие небеса горы, безжизненные пустыни и страны, обороняемые неисчислимыми и могучими воинствами. Если этот Океан вообще существует. И это после того, как, по подсчётам участников похода, армия за последние восемь лет оставила позади сто двенадцать тысяч стадиев.

Наконец на реке Гифасис к нему явилась делегация военачальников и «друзей», которые от имени всей армии стали молить его о милосердии. Они утверждали, что силы, стойкость и выносливость македонцев исчерпаны. Дальше на восток войско идти не может.

Александр с негодованием отверг их просьбу и в ярости вернулся в свой шатёр. Прежде подобное неудовольствие мигом привело бы армию к покорности, но теперь люди были решительно настроены настоять на своём. Когда царь уразумел, что никакие слова и действия не заставят солдат отступиться от их намерений, он устроил публичные жертвоприношения. Было явлено множество знамений, недвусмысленно указующих на то, что высшие силы едины с его воинами. Боги и солдаты желают одного и того же.