А мои люди охвачены негодованием: завидев меня, они выразительно проводят пальцем по горлу. Солдаты мечтают покарать Афины.

Одноглазый вспоминает историю выступлений Афин против нашей страны, судьбу Эйона, Скироса, Тороны и Сциона, где всё взрослое мужское население было перебито, а женщины и дети проданы в рабство. Антигон напоминает мне о том, что афинский флот составляет три сотни кораблей и эти корабли, когда мы переправимся в Персию, могут оказаться кинжалом, направленным нам в спину.

Но моему даймону Афины не нужны. Афины — это драгоценный камень в венце Эллады, и посягнувший на него будет навеки опозорен, запечатлевшись в памяти эллинов наравне с Ксерксом.

После Пелинны мы шесть дней маршируем по равнинам Беотии, а на рассвете четырнадцатого дня наша армия появляется под стенами Фив. Город цепенеет от ужаса. Мы замыкаем его в кольцо, отрезав путь как для бегства, так и для подкреплений.

Однако осаждённые не только не сдаются, но и при всякой возможности тревожат наш лагерь вылазками. Кроме того, в их руках остаются пойманные в ловушку в цитадели Кадмеи солдаты нашего гарнизона. Враги угрожают, если мы не снимем осаду, изжарить их на вертелах. Кроме того, несмотря на все наши кордоны и пикеты, Фивы рассылают гонцов по всей Элладе, призывая её восстать против македонского ига. Я вступаю в переговоры, но враг на уступки не идёт. В следующий полдень Пердикка своими силами пытается захватить Врата Электры. Фиванцы сопротивляются отчаянно, и мне приходится послать на подмогу атакующим лучников и три отряда гоплитов, а через некоторое время прибыть туда самому во главе царских телохранителей. В районе Кадмеи нам удаётся сломить вражеское сопротивление и ворваться в город. Ещё один рывок, и Фивы падут.

Когда я останавливаюсь на площади под Фивиадами, ко мне подъезжают Антипатр, Аминта и Антигон Одноглазый.

   — Наверное, Александр, ты не хочешь уничтожать столь прославленный город, — говорит он. — Не хочешь войти в историю человеком, который стёр с лица земли родину Геракла, Эдипа и Эпаминонда. Но это прошлое. Плюнь на него.

Я понимаю, что сейчас воюю не с Фивами, но со своим даймоном.

   — Выказав мягкотелость, ты рискуешь потерять армию, — остерегает Антигон.

   — А если произойдёт резня, мы потеряем Александра, — возражает Гефестион.

Я слушаю.

Я отдам этот приказ.

Я сотру Фивы с лица земли.

   — Пощадите тех граждан, — велю я, — которые поддерживали наше дело. Пусть уцелеют дом поэта Пиндара, дома его наследников, а также святилища и алтари богов. Но не предпринимайте никаких действий до тех пор, пока я не принесу жертву Гераклу и не получу знак, что она принята.

Население Фив составляет сорок тысяч человек, и после того, как мы сбросили их со стен, все, кто способен держать оружие, продолжают сопротивляться на улицах и в переулках. Когда их становится слишком мало, даже чтобы защищать проулок, они запираются в домах и отбиваются там. Если наши вламываются внутрь, они стараются пробиться в соседний дом и организовать новый очаг сопротивления вместе с уцелевшими соседями. Однако, когда дома загораются, им приходится выбегать на улицы, где на них обрушивают свой гнев фокийцы, платейцы и орхоменцы, в своё время немало пострадавшие от Фив. Настигнутых беспощадно убивают: с высоты стен мы с Гефестионом видим множество трупов.

Впрочем, от огня погибает больше народу, чем от меча. Старые деревянные перекрытия вспыхивают, как трут, глиняные кирпичи крошатся от жара, и стены домов рушатся. То здесь, то там к небу выстреливают языки пламени, то здесь, то там старая усадьба превращается в пепелище. Смертоносное пламя перепрыгивает с крыши на крышу, и тот тесный муравейник, который представляет собой центр города, превращается в один огромный костёр.

Гефестиона это зрелище подавляет настолько, что он покидает город и уезжает на равнину. Проку, правда, от этого немного: неистовый пожар виден с расстояния в шестьсот стадиев, а запах гари чувствуется в двадцати. На протяжении всей ночи ко мне время от времени являются гонцы от командиров отрядов, занятых планомерным уничтожением города. Задаются вопросы. Пощадим ли мы гробницу Антигоны? Фивиады? Кадмею?

В середине второй ночной стражи мне показывают тело Коронея, героя Херонеи, чей львиный значок я до сих пор ношу на своём нагруднике. Он пал, возглавляя атаку на наш гарнизон: однорукий, этот воин, прежде чем погиб сам, убил двоих.

   — Не щадить ничего, — приказываю я им. — Уничтожить всё.

На рассвете Гефестион, Теламон и я вступаем в город. Шесть тысяч горожан убиты, тридцать тысяч будут проданы в рабство. На улице Сёдельщиков тела громоздятся, достигая высоты по пояс. Наши лошади ступают по обугленной плоти и переступают через отсечённые конечности. Женщин и детей согнали на площади, дожидаться торгов. Их пленители нацарапали на них свои имена их собственной кровью: это дешевле, чем чернила, а работорговцы должны знать, кому за кого платить. Вид множества обугленных, развороченных трупов повергает в ужас даже Теламона.

   — Должно быть, — говорит он, — так выглядела Троя.

Я ему не верю.

   — Это страшнее.

Антипатр, подъехав, хлопает меня по плечу на отцовский манер.

   — Ну что ж, дело сделано. Теперь тебя будет бояться вся Греция.

Всю ночь мы с Гефестионом не разговаривали: я вообще не произносил никаких слов, кроме приказов, передававшихся через Гефестиона и Теламона командирам отрядов. Мною было приказано не отнимать детей у матерей и продавать всех семьями, не разлучая, но на рассвете предназначенных к продаже выгнали за Прэтские ворота, на Фиванский тракт, и работорговцы принялись отбирать самых привлекательных женщин, чтобы продать их в качестве наложниц. Ясное дело, что дети при этом только мешают, поэтому младенцев у миловидных молодых матерей безжалостно отбирают. Их, из сострадания, берут себе матроны постарше, годные не для постельных утех, а лишь для домашней работы.

Теламон предлагает мне проследить, чтобы мой приказ выполнялся, и я встречаюсь с ним взглядом. Конечно, его порыв продиктован добрыми намерениями, но в данных обстоятельствах выглядит нелепо. Мы, конечно, можем заставить торговцев повиноваться, пока они находятся в нашем лагере. Но кто помешает им разлучить матерей с детьми или попросту утопить младенцев в канаве, когда их караваны покинут развалины города и отправятся в путь? Здесь, по крайней мере, дети попадают в руки приёмных матерей, которые не дадут им умереть.

   — Оставь их в покое, — машу я рукой.

Наступает день. Я смотрю на северо-запад, в сторону Херонеи. Толпы мародёров уже тянутся потоком из Фокиды и Локриды: онемевшие от жадности, они проходят через ворота, чтобы собрать кости царских Фив. Надо ли мне остановить их? Зачем?

Позднее мы с Гефестионом отмываемся в струях летнего Йемена. Смыть копоть и сажу не так-то просто. Мой товарищ поворачивается спиной к руинам того, что было Фивами, и говорит:

   — Ещё вчера я и представить себе не мог, что ты способен на такое.

   — А я и не был способен на такое, — звучит мой ответ. — Вчера.

Когда я впервые увидел Гефестиона, мне было десять лет. Ему было одиннадцать. Он прибыл в Пеллу из родовых владений в высокогорьях Эордеи. Отец Гефестиона, Аминтор, представлял при дворе моего отца интересы Афин. Эта должность, «proxenos», была наследственной и считалась весьма почётной. Но между Македонией и Афинами существовали постоянные трения, порой перераставшие в открытые военные столкновения, и Аминтор, опасаясь, что его заступничество за Афины вызовет гнев Филиппа (хотя эти двое выросли вместе и оставались друзьями), некоторое время держал своего младшего сына вдали от столицы и двора. Лишь когда Гефестиону минуло одиннадцать, отец привёз его в Пеллу, чтобы подготовить к поступлению в свиту, куда ему, как и мне, предстояло быть зачисленным в четырнадцать лет.