В зале воцаряется мёртвая тишина. Мои шаги гулко отдаются под сводами, когда я направляюсь к восточному концу мозаичной карты — к Греции и Македонии.

   — Менее четырёх лет назад, когда мы покинули родину, кто из вас мог предположить, что мы зайдём так далеко?

Я пересекаю Геллеспонт, указываю на Трою и северную часть Эгейского побережья.

   — Однако мы победили здесь, при Гранине. И здесь, и здесь, и здесь.

Я шагаю по побережью мимо Милета и Галикарнаса к Иссу.

   — Здесь вы чуть не повернули назад.

Ещё шаг, и подо мной Тир и Газа.

   — Здесь вы тоже хотели остановиться.

Я делаю ещё шаг.

   — Вот Египет, вот Сирия. И здесь вы советовали мне не идти дальше. Разве я говорю неправду? Скажите! Пусть выйдет вперёд тот, кто осмелится опровергнуть мои слова!

Все затаили дыхание. Никто не шелохнулся.

Я сдвигаю Клита с мозаичного круга, обозначающего Вавилон.

   — Теперь мы стоим здесь, куда не мечтали попасть даже в самых дерзких мечтах. Но мы не намерены остановиться на достигнутом, а собираемся идти дальше. Сюда, в Сузы! Сюда, в Персеполь! Сюда, в Экбатаны! Разве не такова должна быть цель тех, кто называет себя солдатами? Но если так, то ответьте, кто поведёт вас?

Я выпрямляюсь.

   — Назовите его! Назовите человека, которому вы верите, и я отойду в сторону. Если вы считаете меня недостойным, пусть другой полководец ведёт вас от победы к победе.

Я обвожу взглядом лица присутствующих. Глаза потуплены. Никто не решается встретиться со мной взглядом.

   — Намерены ли вы подчиняться мне? Смею ли я назвать себя вашим царём? Ибо мне кажется, что сейчас самое подходящее время сообщить вам о том, что я не собираюсь задерживаться здесь, пройдя лишь половину этой карты.

Я шагаю через Персию и Мидию. К Парфии, Бактрии, Арии. К Иранскому нагорью и пустыням Афганистана.

   — Будете ли вы покорять эти земли со мной, братья? Или, удовлетворившись обретённым богатством, остановитесь на пол пути, чтобы предаться обжорству, пьянству и блуду?

   — Нет! Никогда! — восклицают командиры.

Я смягчаю тон: имея дело с хорошими, смелыми и честными людьми, не стоит давить на них слишком сильно.

   — Друзья мои, я признаю, что, возможно, слишком уж рьяно склонял вас к новизне, испытывая тем ваше терпение. Но позвольте, во имя всех тех благ, каковые до сих пор приносило вам моё руководство, попросить вас оставаться со мной. Доверьтесь мне, как делали это всегда. Ибо когда мы выйдем за пределы Персии, в земли, в которые, как известно, не вступал ни один эллин...

Я пересекаю Афганистан и приближаюсь к Гиндукушу, за которым лежит Индия.

   — ...нам понадобятся все надёжные солдаты, какие только есть. И настройтесь, друзья мои, на ещё более дальний путь. Ибо в тех землях, которые будут покорены, я наберу новые войска, и они будут сражаться под моим командованием бок о бок с вами. Так должно быть. Да и как оно может быть иначе?

В первый раз я чувствую, что люди поворачиваются ко мне. Они поняли или начинают понимать. А те, кто не понял, просто доверяют моей прозорливости.

   — Задумайтесь о том, друзья мои, сможем ли мы изменить мир, не изменившись сами? Нам предстоит создать совершенно новый мир. Кто последует за мной? Кто верит мне? Пусть тот, кто любит меня, пожмёт мне сейчас руку и поклянётся в своей верности, ибо робкие, слабые сердцем и сомневающиеся не смогут сопутствовать мне в осуществлении моих планов.

Я пересекаю Индию и шагаю дальше, пока не оказываюсь на самом краю зала, в сумраке, которого не достигает свет множества свечей. Возле побережья Океана, что на Краю Земли.

   — Объявите же своё решение, братья, и соблюдайте данный обет отныне и вовеки. Тот, кто идёт со мной, должен будет идти до конца.

Все как один встают из-за столов.

   — Александр! — восклицают мои командиры, и эхо вторит им под сводами огромного зала.

Путь до Суз занимает у нас двадцать дней. В здешней сокровищнице Дария хранится пятьдесят тысяч талантов, или двенадцать сотен тонн золота и серебра, так много, что мы не в состоянии увезти всё это с собой. Спустя ещё сорок дней боёв и форсированных переходов наша армия оказывается в пределах броска от Персеполя. Теперь мы находимся не в одной из провинций, а в самой Персии, в сердце державы. Дарий бежал на север, в Экбатаны, но его сатрап Ариобарзан предпринимает попытку самостоятельно вывезти казну. Мы пресекаем её, преодолев за два дня и ночь восемьсот стадиев. В царской сокровищнице Персеполя хранится 120 000 талантов золота. Доставка только части этой казны в Экбатаны требует пяти тысяч верблюдов и десяти тысяч пар ослов. Обоз тянется на сто семьдесят стадиев. Это богатство столь ошеломляющего масштаба, что никто и не помышляет его разворовать. Люди сидят вокруг походных костров, примостившись на серебряных слитках, и садятся на лошадей, перешагивая через мешки с золотом.

С Гавгамел прошло девять месяцев. Армию почти не узнать. Наши подкрепления, пятнадцать тысяч конницы и пехоты, наконец-то догнали нас, но половина из них уже совращена излишествами, которые они видят вокруг. Кажется, что в Персеполе нам навстречу вышла половина мира. Явились актёры и акробаты из Афин, искусные повара из Милета и парикмахеры из Галикарнаса, сёдельщики и портные из Сирии и Египта. Помимо них нас осаждают толпы танцоров и фокусников, звездочётов и предсказателей, флейтисток и жриц любви. Птолемей замечает, что количество отирающегося возле армии сброда уже превысило численность кавалерии. Каждый день прибывают свежие караваны. Войско превратилось невесть во что. Создаётся впечатление, что каждый ветеран держит в лагере не только жену или любовницу, но и половину их родственников. Мой отец запрещал иметь при подразделениях повозки, а в моей армии подводами обзавелись полусотенные и даже десятники. Филипп разрешал держать одного слугу на десять человек; в моём корпусе слуг больше, чем солдат. Мы возим за собой гору имущества. Лошадей, принадлежащих одному Филоту, хватило бы на целый отряд в армии моего отца, а его личной обуви достаточно для крупного соединения. В Персеполе он находит человека с точно такими же волосами, как у него; он нанимает этого малого только для того, чтобы отращивать свежие локоны (солдаты прозвали его «волосяная грядка»), из которых парикмахер Филота (да, он возит с собой и парикмахера) делает вставки, маскирующие его редеющую шевелюру.

При всём том, что неподобающие солдату излишества вызывают у меня отвращение, общая распущенность затронула и меня. Ещё в Дамаске я взял в постель вдову Мемнона Барсину. Сделано это было по предложению Пармениона, чтобы держаться подальше от гарема Дария, но его план принёс и неожиданные плоды. С одной стороны, я стал заботиться не только об армии, но и о женщине, а с другой — сам стал зависеть от некоторых её услуг. Барсина защищает меня. Если бы не она, всякого рода просители и жалобщики не оставили бы мне и минуты времени. Барсина закрывает мою дверь и не пускает никого, давая мне возможность работать, и не разрешает мне чересчур напиваться (есть у меня такая слабость).

На её день рождения я устраиваю пир, на котором публике предлагается представление. Акробаты, вооружённые мечами (настоящими, остроту лезвий которых они демонстрируют, жонглируя плодами айвы и рассекая их в воздухе), исполняют пантомиму завоевания Персии. Это должно польстить македонцам, но, когда оно завершается, Тигран, успевший стать моим другом, заявляет, что оскорблён увиденным, и обвиняет Барсину в бесстыдном низкопоклонстве.

И тут, ко всеобщему удивлению, встаёт Парменион.

   — На что ты жалуешься, перс? — вопрошает он Тиграна. — Ведь в этой войне победили не мы, а вы!

Никогда прежде я не слышал, чтобы Парменион говорил столь возбуждённо и с такой горечью. В огромной палате воцаряется тишина. Парменион обращается ко мне.