На рассвете мы нанесли удар с высоты в тыл противника, и он, зажатый на перевале между нами и войском, ведомым Антипатром и Аминтой, был разбит наголову. Сразу после дележа добычи я объявил Кратера владетелем Ототиса, простил ему все прегрешения, а компенсацию клану убитого им человека обязался выплатить из своего кармана.

Таков был Кратер, к которому после этой истории прилипло прозвище Медведь.

И вот теперь на равнине Херонеи он отводит меня в сторону и сообщает, что бойцы встревожены решением Филиппа ослабить наше ударное крыло.

   — Может быть, Александр, тебе стоило бы с ними поговорить?

Вообще-то я не слишком верю в воодушевляющую силу речей, особенно если они произносятся перед опытными командирами и проверенными, надёжными боевыми товарищами, но сейчас, возможно, и вправду особый случай.

   — Братья, — говорю я, — клянусь, что между нами и противником мы не наткнёмся ни на одного зимующего медведя.

Напряжение разряжается смехом. Здесь, в передних рядах, находятся товарищи, бывшие со мной в ту ночь, Гефестион и Теламон, Коэн, Пердикка, Любовный Локон, а также Антипатр, штурмовавший тогда перевал снизу, и Мелеагр, брат которого, Полемон, отличился в том памятном бою, командуя тяжёлой пехотой. Я повторяю снова: мы знаем, что делать. Всё отработано, отточено, вбито в каждого, и растолковывать ему это лишний раз нет никакого смысла.

   — Друзья мои, — говорю я, — позвольте мне напоследок сказать несколько слов насчёт противника. Негоже нам ненавидеть этих людей и радоваться их смертям. Мы идём в бой не ради захвата их земель и богатств, но ради того, чтобы стать во главе Эллады. Если повезёт, то, когда Филипп двинет войска в Азию, многие из них будут сражаться против персидского владычества бок о бок с нами. Но, помня это, не забудем и другое: сейчас нашей первейшей целью является разгром «священного отряда». Никакая армия никогда не выигрывала сражение после того, как было уничтожено её лучшее, сильнейшее подразделение. Тут не должно быть сомнений: уничтожение «священного отряда» есть та задача, которую поставил перед нами наш царь!

Слышен одобрительный гул: от нерешительности моих товарищей не осталось и следа. Теперь они подобны скаковым лошадям, бьющим копытами у ворот.

   — Но мы с вами, братья, должны не просто превзойти противника мощью. Мы должны дать ему почувствовать наше превосходство в достоинстве и благородстве. Да не уронит никто из вас свою честь! Всякий, кто будет пойман на мародёрстве, горько об этом пожалеет, а отряд, который увлечётся резнёй, я переведу в тыловые подразделения.

Рассвет застаёт всех в строю, в полной готовности. Филипп не привык тянуть, и мы видим, как выехавший вперёд всадник взмахивает царским штандартом.

Это сигнал к атаке.

Мой отец не верит в барабаны или трубы. В его армии ритм строевого шага поддерживается командами младших командиров. Их голоса грубы, но звучат ритмично и разносятся над полем даже на ветру, не хуже любой музыки. У каждого десятника своя манера, но всех их роднит наличие лужёной глотки. Бывали случаи, когда хорошие воины не получали продвижения из-за отсутствия командного голоса, тогда как посредственные бойцы были обязаны своей карьерой именно этому качеству.

Первой трогается с места пехота Филиппа. Царь возглавляет правый фланг, я левый, а центром командует Парменион. Неровности почвы мешают рассмотреть наступающие отцовские шеренги как следует: они находятся в двенадцати стадиях от меня и станут по-настоящему видны лишь при сближении с неприятелем. О том, что отцовские бойцы уже выдвинулись вперёд, я сужу по тому, что занимающие центр отряды Пармениона выравнивают строй, опускают вперёд сариссы и, уравновесив их на перевязях, начинают движение. Сколь же великолепен вид этого блестящего воинства! Справа и слева от железной стены пехоты нетерпеливо ржут и бьют копытами кавалерийские кони.

Нас и противника разделяют шестнадцать сотен локтей. Выворачивая шею, я высматриваю Гефестиона, сидящего верхом впереди своей конницы. Его шлем, железная «causia» с забралом, начищен до серебряного блеска, он восседает на ретивом, семнадцати пядей росту, гнедом скакуне с белой звёздочкой во лбу и белыми «чулками» на всех четырёх ногах. На всём поле битвы не сыскать ни коня, ни всадника краше.

Как это часто бывает перед сражением, по ничейной земле вовсю носятся ватаги местных сорванцов, за которыми с лаем гоняются их собаки: и те, и другие забавляются от всей души. Конные курьеры, и наши и вражеские, скачут туда-сюда вдоль строя, развозя донесения и приказы, меняющиеся порой в последнюю минуту. Иногда они встречаются, обмениваются приветствиями, и, случись одному упасть, другой помогает ему взобраться в седло. Им предстоит сразиться, но они относятся друг к другу без злобы. По причине, остающейся для меня загадкой, поле будущей битвы всегда привлекает птиц: сейчас над ним стремительно проносятся ласточки и стайками вьются ржанки. А вот ни женщину, ни кошку там нипочём не увидишь.

Вслед за центром, возглавляемым Парменионом, приходит время подтянуться и моему крылу. Я киваю Теламону, он подаёт знак отрядным командирам. Пехотные сотники выступают вперёд, старшие десятники занимают свои места, острия сарисс направлены вперёд.

   — Выровнять строй! Приготовиться!

На счёт «пятьсот» мои полки приходят в движение. Ширина поля составляет почти двадцать стадиев: оно слишком широко, чтобы управлять передвижениями всей армии из единого центра. Я, например, со своего места не могу даже увидеть Филиппа, не то чтобы подъехать. Сегодня нашей армии предстоит сражаться не в одной битве, но сразу в трёх: справа, слева и в центре.

Поэтому, в соответствии с замыслом Филиппа, наступление осуществляется в три стадии. Первым удар противнику наносит правый фланг, находящийся под непосредственным командованием царя. Пехотная фаланга Филиппа — шесть отрядов общей численностью девять тысяч человек плюс три отряда из корпуса царских телохранителей (это ещё тысяча) — вступят в бой с тяжёлой пехотой из Афин, стоящей на левой (против нашей правой) оконечности вражеского построения. Завязав бой, Филипп сделает вид, будто не выдерживает неприятельского натиска, и начнёт отходить. На войне всегда есть место игре и притворству, и при умелом подходе можно ввести в заблуждение даже таких завзятых театралов, как афиняне. По оценке моего отца, афинские ополченцы обладают храбростью, но не настоящей воинской стойкостью. Да и как можно ожидать от них большего, ведь это не профессиональные солдаты, а вооружённые граждане. Афины не выводили свои войска в поле двадцать лет, после чего провели лишь одну кампанию, продолжавшуюся всего месяц. Состояние ополченцев, столкнувшихся с закалёнными бойцами Филиппа, можно охарактеризовать как смесь ужаса с возбуждением, которые они принимают за отвагу. Сойдясь с противником лицом к лицу, они потеряют голову, а увидев, как пятится перед ними македонская фаланга, легко поверят в собственное превосходство и устремятся вперёд, не сомневаясь, что вот-вот разобьют Филиппа наголову. Между тем его отряды подадутся под этим яростным напором, но будут отходить в полном порядке, нерушимо сохраняя строй и удерживая наступающих врагов на расстоянии железной щетиной сарисс. На самом деле Филипп выманит афинян вперёд, увлечёт их за собой до той части поля, где местность пойдёт на подъём. Сам царь будет находиться выше по склону, на расстоянии зова трубы. И вот тут пешие македонские «друзья» остановятся как вкопанные и, отбив натиск, снова ринутся на афинян, воинственный пыл которых к тому времени поостынет, ибо они, по выражению спартанского полководца Лисандра, испытают «похмелье» ложной храбрости.

И вот тогда мы увидим вражеские задницы и чаши щитов, которые они побросают, обратившись в паническое бегство. Такова будет первая сцена этого представления.