Я заканчиваю, ибо, выступая, настолько преисполнился страсти, что боюсь, как бы моё сердце не выскочило из груди. Я смотрю на Пармениона, стоящего у моего плеча, на Гефестиона и Кратера, Пердикку, Коэна, Птолемея, Селевка, Полиперкона, Мелеагра, Чёрного Клита, Никанора и Филота, на Теламона, Эригия и Лисимаха. А также обвожу взглядом солдат, тысячи солдат, со всех сторон обступивших шатёр.

Где пребывает в этот час мой даймон? Мы с ним одно целое. Он — это я, а я — это он.

   — Многие из вас удивлялись тому, что я сплю со списком гомеровской «Илиады» под подушкой. А удивляться нечего: я поступаю так, ибо считаю героев этой поэмы образцом для подражания. Для меня они не персонажи предания, но реальные, живые люди. Ахилл вовсе не далёкий предок, погибший девятьсот лет тому назад: ныне, в этот самый миг, он живёт и дышит в моём сердце. Сей образец высокой добродетели не только всегда пребывает со мною наяву, но не оставляет меня даже во снах. Зададимся вопросом: зачем мы затеваем войну? Ради пролития крови? Ради захвата земель и овладения сокровищами? Нет, нет и нет! Война нужна лишь затем, чтобы следовать стезей чести, затем, чтобы наши сердца прониклись добродетелями благородного противоборства! Благородное состязание с противником очищает нас, как очищается от примесей золото в тигле. Всё, что есть в нашей натуре низкого — алчность и жадность, робость и нерешительность, нетерпеливость, скаредность, себялюбие, — выплавляется и отбрасывается. Неоднократно испытывая себя близостью смерти, мы выжигаем шлаки до тех пор, пока очищенный металл наших сердец не обретает истинное, безупречное звучание. Более того, испытания не только облагораживают каждого из нас по отдельности, но и связывают друг с другом узами, столь близкими, каких не дано познать супругам. Когда я называю вас братьями, это не риторический приём, ибо мы с вами воистину стали братьями, братьями по оружию, и разорвать узы этого братства не под силу самому аду.

Я снова умолкаю, обводя взглядом лица соратников. Смерть для меня ничто по сравнению с той любовью, которую я испытываю к своим отважным товарищам.

   — Ощущаю ли я страх, друзья мои? Да как такое возможно, если всё, чего я когда-либо хотел, это стоять рядом с вами в боевом строю и вместе с вами стремиться к славе! Сегодня ночью я буду спать благословенным сном младенца, ибо в этот час у меня есть всё, о чём я мог только мечтать: достойный противник и достойные товарищи, с которыми я его встречу.

Мою речь прерывают одобрительные восклицания. Солдаты, стоящие в передних рядах, пересказывают мои слова своим товарищам, которые находятся дальше. Выждав, когда гомон стихнет, я жестом указываю на склон от Полумесяца, в сторону долины Гавгамелы.

   — Братья, славы, подобной той, какую добудем мы завтра на этом поле, не добивалась доселе ни одна армия, не обретал ни один человек. Ни Ахилл, ни Геракл, никто из героев, эллинов или варваров, ни в прошлом, ни в настоящем. Минуют столетия, а люди будут с восхищением повторять наши имена. Верите ли вы мне? Пойдёте ли вы со мной в наступление? Поскачете ли вы со мной рядом за непреходящей славой?

Шатёр, а затем и всё поле взрываются громоподобным рёвом, заставляющим содрогнуться равнину. Я бросаю взгляд на Гефестиона. Выражение его лица говорит о том, что, слыша рьяные возгласы наших бойцов, Дарий и всё его несметное воинство не могут не проникнуться ужасом.

Я представляю собой живую душу этой армии. Подобно тому, как кровь течёт от сердца льва к его когтистым лапам, так и моя храбрость перетекает от меня к моим соотечественникам.

Враг выставил против нас миллион вооружённых бойцов. Я разобью их наголову силой одной лишь своей воли.

Когда мы спускаемся с гряды холмов под названием Полумесяц, я еду на Короне. Буцефала ведёт под уздцы мой конюх Эвагор. Попона, налобник и лёгкое боевое седло Буцефала уже на месте, но остальную его броню Эвагор несёт на спине. Моему коню уже семнадцать лет. Я сяду на него только для финального наступления.

Наплечники моего составного доспеха остаются непристёгнутыми и хлопают в такт конскому шагу. Я не стану их закреплять, пока мы не выйдем на линию атаки. Вся армия смотрит на меня, и людям становится легче, когда они видят: их царь настолько уверен в себе, что даже не позаботился о доспехах.

Путь вниз по склону, на равнину, составляет десять стадиев. Мы спускаемся в боевом порядке. Наш фронт составляет пятьдесят четыре сотни локтей. Фронт неприятеля (мы измеряем его после битвы) перекрывает наш более чем на десять стадиев.

Конец лета, двадцать шестое боедромиона в год архонтства Аристофана в Афинах. По захваченным документам мы восстанавливаем диспозицию персидской армии на тот день.

На левом крыле неприятеля, впереди его основного строя, россыпь дикой скифской кавалерии. Две тысячи саков и массагетов, вооружённых копьями, скифскими луками и шипастыми палицами, именуемыми «tumak», соседствуют с тысячей конников из Бактрии, закованных в панцири и сражающихся метательными копьями; им придана сотня серпоносных колесниц под командованием сына Дария Мегадата. Эти войска расположены перед фронтом. Позади них выстроилась двойная линия конных и пеших отрядов: тысяча индийских царских кшатриев, пеших лучников из западных областей Инда; четыре тысячи конных лучников из Арии под началом их сатрапа Сатибарзана; одна тысяча царской арахозианской кавалерии под командованием родственника Дария Барзаента. Слева от них шестнадцать тысяч бактрийской и даанской кавалерии под командованием двоюродного брата Дария Бесса, который единолично возглавляет левое крыло, затем две тысячи конных лучников из Индии; пятитысячный отряд смешанной с пехотой персидской царской конницы, возглавляемой отважно сражавшимся при Иссе Тиграном, тысяча кавалеристов из Суз и две тысячи кадусианской кавалерии и пехоты. Далее располагаются царские телохранители; десять тысяч греческих наёмников под командованием фокийского командира Патрона; одна тысяча конных царских «родственников» под командованием брата Дария Оксатра и пять тысяч «носителей яблока», отборных пехотинцев, называющихся так потому, что древки их копий с заднего конца украшают золочёные шары. Перед ними стоят пятьдесят серпоносных колесниц и пятнадцать индийских боевых слонов со своими погонщиками «махаутами». На спинах огромных животных закреплены башенки для стрелков. Здесь же шесть тысяч царских всадников из Индии, чьи кони обучены сражаться рядом с боевыми слонами. Для поддержки им придана тысяча тяжеловооружённых пехотинцев из Карии и пять сотен мардианских лучников. Позади находится сам Дарий, прикрытый справа ещё одной тысячей конных персов из отряда чести, ещё пятью тысячами «носителей яблока» и пятью же тысячами наёмных греческих пехотинцев под командованием сына Ментора Тимонда. Это центр линии. Справа от него, простираясь ещё на пятнадцать стадиев, стоят другие отряды карийской пехоты и кавалерии; индийской царской конницы; греческих наёмников; албанцы; ситтакенцы, представляющие собой смесь пехоты и кавалерии; конные тапурийцы и гирканцы с Каспия; верховые скифские лучники под командованием Маукеса; парфянская и арахозианская кавалерия Фратаферна; царская мидийская конница Атропата; а также сирийская и месопотамская кавалерия Мазея. Именно Мазей возглавляет правое крыло неприятеля. Перед этим крылом размещены ещё пятьдесят серпоносных колесниц; отменная каппадокийская кавалерия Ариака и армянская кавалерия, ведомая Оронтом и Митраустом.

В тылу, позади основной линии, собраны в великом множестве ополченцы из провинций, возглавляемые своими наместниками или сатрапами. Оксатр привёл уксиев, Бупар — вавилонян, Оронтобат — новобранцев с Красного моря, Орксин — ситтакенцев. Их столько, что перечислить всех не представляется возможным.