«Врёшь, брат!» — подумала Серафима Ивановна.
— Нет, так я не согласна, господин Гутманн, да и можно ль согласиться? Вот моё последнее слово: хотите дать мне восемьсот пятьдесят луидоров и не вычитать трёхсот за залог, то я, так и быть, уступлю вам ожерелье.
— Рад бы, но никак не могу решиться на эту сделку, сударыня. Лучше подождём до завтра, — отвечал Гутманн, продолжая свой шёпот и передавая Серафиме Ивановне красный футляр, — но спрячьте его поскорее, — прибавил он, — и не вынимайте, пока эти господа не вышли из конторы. Я их сейчас же выпровожу... Уверяю вас, что эта предосторожность нелишняя.
— Да почём уж им знать, что в футляре? Ведь мы всё время шептались... мне, правда, очень хотелось бы посмотреть на это ожерелье, которого я ещё не видала... давно не видала; но я вам так доверяю, господин Гутманн, что распечатаю футляр только по приезде домой, — прибавила Серафима Ивановна, тщательно сличив номер, наклеенный на футляре с номером, выставленным на квитанции.
«Печать цела, — думала она, — не мог же ростовщик отгадать заранее, что я приму залог, не посмотрев на него... Значит, он цел».
— За вами ещё пятнадцать луидоров процентов, — шепнул ей Гутманн, укладывая полученные от неё триста луидоров в конторку. — Угодно вам отдать мне их сейчас же, или, может быть, вы предпочитаете отдать их завтра, при продаже ожерелья? Я тоже, как видите, вполне доверяю вам... А вы, господа, извольте получить ваши деньги, — громко сказал Гутманн, обращаясь к ожидавшим его продавцам, — нынче у меня, господа, пренесчастливый день. Уже пять часов, пора бы и контору запирать, а я ещё ни одного порядочного дела не сделал. Все такие пустяки: шляпки, зонтики да разная дрянь. Вот и госпожа эта купила у меня ошейник в девять франков для собачки.
Серафима Ивановна мигнула Гутманну, чтоб показать, что она поняла его хитрость и благодарит его за осторожность. Сделав ему менуэтный реверанс, она вышла из конторы, села в первый попавшийся ей фиакр и, не вытерпев до приезда домой, открыла футляр...
Вместо ожерелья она увидала перстень, старый знакомый перстень, когда-то купленный ею у Гаспара и подаренный Даниелю на именины.
Тот самый перстень, который перед своим отъездом в Марсель Даниель передал Гаспару и который, даже по оценке обоих авантюристов, стоил шесть луидоров!
Серафима Ивановна буквально остолбенела от изумления и пробыла в этом состоянии минут пять. Опомнившись, она велела кучеру ехать скорее назад, в контору Исаака.
«Какая страшная ошибка! — думала она, подъезжая к конторе. — Как же Гутманн сейчас предлагал мне за этот футляр восемьсот луидоров... Это невозможно! Очевидно, это ошибка, непростительная ошибка. У них просто вышла путаница в номерах... Но отчего красный, непременно красный футляр и отчего именно этот перстень попал в него вместо ожерелья! Отчего именно этот перстень, а не другая какая-нибудь вещица?!»
Вылезая из фиакра, она увидела, что контора уже заперта. Оставалось приложить последнюю наружную доску к одному из окон. Серафима Ивановна подбежала к работнику, загораживающему это окно, и попросила его отпереть дверь конторы.
— Мне непременно сейчас же надо видеть Гутманна, — сказала она, — он сделал непостижимую ошибку.
— Господина Гутманна уже нет в конторе, — отвечал работник.
— Куда ж он девался?
— А Бог его знает. По вечерам он обыкновенно играет в домино в кофейной Прокопио или где-нибудь у знакомых.
— Что ж мне делать?
— Завтра контора будет отперта с восьми часов, и если вы пожалуете сюда, то наверное застанете господина Гутманна; а не то, коль прикажете, я передам ему об ошибке...
Серафима Ивановна возвратилась домой с самыми печальными предчувствиями и провела ночь как нельзя хуже: то ей снился Даниель, нежно обнимающий Клару, то Гаспар в фельдфебельском мундире, мстящий за свой затылок, то Аниська, убирающая Анютку в богатое ожерелье, то семейство Голицыных, требующее от неё отчёта в воспитании Миши..
Наконец томительные кошмары рассеялись: около восьми часов Серафима Ивановна встала, наскоро оделась, напилась кофе, попросила кухарку сходить за фиакром и начала пудрить свой нос.
— Там, в передней, кто-то спрашивает вас, сударыня, — сказала кухарка.
Серафима Ивановна очень обрадовалась.
«Это, должно быть, Гутманн, — подумала она, — он заметил свою ошибку, или, может быть, дворник со ставнем передал ему о ней, и он поспешил привезти мне...»
Оказалось, что это был совсем не Гутманн, а судебный пристав. Увидев бегущую к нему даму, он начал, ещё издали, низко раскланиваться, держа в левой руке шляпу, а в правой — листик бумаги.
— Что вам угодно? — спросила Серафима Ивановна, подойдя к посетителю.
— Я, не правда ли, имею честь говорить с превосходительной госпожой Квашниной?
— Да.
— По поручению господина Исаака, имею честь...
— Ну, я так и знала, что он прислал исправить свою вчерашнюю ошибку! — вскрикнула Серафима Ивановна, прерывая пристава. — Давайте скорее ожерелье...
— Позвольте заметить, сударыня, что ваше превосходительство изволите заблуждаться. Господин Исаак никакого ожерелья мне не поручал; а вот он представил ко взысканию вексель на ваше превосходительство, вексель в двенадцать тысяч ливров, и на меня возложена печальная, но необходимая обязанность попросить вас о немедленной уплате по этому бесспорному документу.
— Знаю! Это та бумага, что Гаспар и Исаак заставили меня подписать дней десять тому назад, но ведь платёж по ней назначен через четыре месяца. К тому времени я вышлю деньги.
— Документ — до востребования, сударыня. Господин Исаак, проведав, что ваше превосходительство изволите собираться за границу, обратился за удовлетворением к суду, а суд предписал мне получить это удовлетворение немедленно.
— А если я не хочу платить такому мошеннику, как Исаак, если вы узнаете, что он дал мне не двенадцать, а десять тысяч, что он дал мне их обрезанными червонцами и что он вычел проценты, — за четыре месяца вперёд?..
— Смею заверить, ваше превосходительство, что это меня не касается. Предписание суда ясно и положительно.
— А если я знать не хочу предписаний вашего суда?!
— Если вашему превосходительству неугодно будет согласиться на немедленное исполнение судебного приговора, то я с сокрушённым сердцем должен буду приступить к описи и к аукционной продаже движимости вашего превосходительства.
— Ну а если я докажу, на суде докажу, что и Гаспар, и Исаак, и Гутманн — отъявленные плуты и воры. Если я докажу, что не дальше как вчера они ограбили меня самым наглым образом: вместо сорокатысячного ожерелья они подсунули мне вот это кольцо... Если я докажу всё это, то неужели и тогда ваши суды не повесят этих бездельников?
— Всенепременнейше повесят; в этом ваше превосходительство не должны иметь ни малейшего сомнения: вашему превосходительству стоит только подать жалобу в судебную палату, и всех дерзнувших посягнуть на собственность вашего превосходительства перевешают; я даже могу рекомендовать вам очень искусного адвоката... Нам запрещено рекомендовать адвокатов, но для вас я готов преступить некоторым образом это слишком несправедливое запрещение; кому ж, коль не нашему брату, известны самые лучшие адвокаты?..
Положение Серафимы Ивановны становилось чрезвычайно критическим: из полученных ею от Чальдини десяти тысяч ливров у неё, по выкупе мнимого ожерелья, оставалось меньше трёх тысяч, а с неё требуют двенадцать, и требуют немедленно. Не отдать — продадут всё с молотка, а там в одном носильном платье перебирайся хоть на мостовую.
Как ни уговаривала, как ни упрашивала она пристава, ей удалось, — и то после долгих с его стороны колебаний, — добиться только того, что он покуда удовольствуется её письменным обещанием не выезжать из дому до уплаты всех двенадцати тысяч сполна.
Само собою разумеется, что устранение колебаний учтивого пристава не обошлось ей даром. Чтоб успокоить его возмутившуюся совесть, она предложила было двенадцать ливров, но означенная совесть могла окончательно успокоиться только тогда, когда владелец оной получил десять луидоров.
