– Нравится ли тебе, купец, эта квартирка?

– Хороша, снимая с головы шапочку, – ответил тот.

– Думаю, что не дурна; обои каждый год в ней переменяю; ну, за то добрые люди меня и знают; сам капитан-исправник у меня останавливался и похвалил: «Ты, говорит он, Антон Евлампиевич, человек-заслуга; такую квартирку устроил, что и губернатору не стыдно в ней переночевать».

– Да, я вот в Ирбите в «Биржевой» гостинице останавливался; нечего говорить, у тебя почище будет.

– Сами-то вы откуда будете?

– Тагильские, – ответил Чуркин.

– В Тагиле у меня много знакомых, а тебя я что-то не знаю.

– Я там недавно живу.

– Чем торгуешь?

– Думаю только торговать: на ярмарке разного товару тысячек на двадцать купил; придёт он, милости прошу, заезжайте; всё будет хорошо и недорого.

– Какой же товар от тебя можно иметь?

– Всякий: ситец, сукно, чай и сахар.

– Ладно, побываю. Лавку-то твою где найду?

– На Базаре; спросишь Константина Власова, там тебе покажут.

– Твои покупатели; нам то и другое требуется. Самоварчик, что ли, подать вам?

– Да, необходимо; лошадкам корму нужно, так уж кучеру своему выдайте.

– Изволь; у нас корму сколько хочешь; годовую пропорцию заготовляем, – почёсывая нос, сказал дворник и пошёл к дверям.

– Скажите моему кучеру, чтобы он, как управится, зашёл бы ко мне; вместе с ним чай будем пить.

– С кучером-то?

– Да, с ним; он мне по жене родня, да глуп, девать некуда, вот он и служить при лошадях, а парень такой, что скотину любит, найми другого, будет уже не то.

– Знамо, свой человек, – согласился с ним дворник и вышел.

На дворе была ночь. Из-за туч, гонимых по небу ветром, изредка проглядывал месяц; на улице селения никто не показывался. Чуркин сел у окна, облокотился головою на руку и впал в раздумье. Его тяготила мысль о судьбе его возлюбленной Прасковьи Максимовны, брошенной им на постоялом дворе; жаль было ему красавицу, пожертвовавшую для него всем и решившуюся променять своего любовника на его персону.

В комнату вошла женщина, которая принесла самовар и поставила его на пол; затем она накрыла стол салфеткою; сходила за медным подносом, притащила его вместе с чайным прибором и поставила самовар на своё место.

– Сливочек, ваше степенство, для вас не потребуется? – спросила у Чуркина эта смазливая бабёнка, нарядно разодетая.

– Пожалуй, подай, если хороши.

– У нас они не балованные, прямо с крынки снимаются.

– Ты что же, в работницах здесь живёшь?

– Нет, я за хозяйским сыном замужем нахожусь, – как бы обидевшись на такой вопрос, отвечала она.

– Прости, пожалуйста, я полагал о тебе другое. Где же твой муж?

– Его в солдаты отдали в прошлый набор.

– Так ты теперь сироточкой живёшь? Небось, скучно?

– Что ж делать; так, знать, Богу угодно, – прикрывая лицо кисейным рукавом сарафана, сказала она и вышла из комнаты.

Разбойник заинтересовался солдаткой; его широкая натура всколыхнулась; он не мог себе простить того, почему не подошёл к ней и не разговорился покороче. «Придёт в другой раз, – решил он, – поцелую её».

Но вместо неё вошёл Осип, скинул с себя верхнюю одежду и уселся к самовару. Чай был заварен, и они оба принялись за него. Каторжник, видя, что атаман его сидит молча, решился сам нарушить молчание.

– Дворник-то, знать, с капиталом: какие у него постройки, – просто, хоть бы и в городе такие были.

– Так что ж из этого? – проворчал разбойник.

– Ничего, я так тебе говорю. Работник сказывал, что и денег у него много; вот бы за ним нужно похлопотать.

Чуркин молчал. Осип глядел на него исподлобья и думал: «Что, мол, такое на него нашло? Слова не допытаешься; знать, о бабе той скучает».

Дверь отворилась; вошёл мальчик, молча поставил на стол стакан густых сливок и пошёл обратно. Разбойник взглянул на него и спросил:

– Ты чей, мальчик?

– Хозяйский племянник, – ответил он.

– Как молодуху-то вашу зовут?

– Аграфена Климовна.

– Что же она сама сливок не принесла, а тебя с ними послали?

– Ей некогда, ужинать собирает, – сказал мальчуган и вышел.

– Про какую ещё бабу ты спрашиваешь? – насупившись, полюбопытствовал у атамана Осип.

– Тебе всё знать хочется; какой ты, брат, любопытный, – ответил Чуркин, допивая чашку чаю.

– Нам теперь не до баб; нечего с ними связываться, надо поскорей убираться; небось, и так за нами погоня послана; а ты опять, пожалуй, свяжешься с какой-нибудь и застрянем здесь суток на двое, а то на трое; тут нас и накроют.

– Я знаю, что делаю; где можно посидеть, посидим, а нельзя, так поедем, – высказался Чуркин, покручивая свои усы.

– Время такое, атаман, нельзя засиживаться; на мой взгляд и в Тагильском заводе нам долго не след пробавляться.

– Покормить лошадей всё-таки придётся.

– В лесу можно отдых им дать, а на глаза кому-нибудь показываться не советую; нас там знают, кто мы и откуда, по следам доищутся.

Чуркин согласился с каторжником и решил в Тагильском заводе не останавливаться, а проехать мимо него.

– Ну вот, за это тебе и спасибо, – сказал Осип и оскалил зубы.

– Поди-ка, скажи дворнику, чтобы нам с тобой поужинать дали.

Осип отправился, отыскал дворника и передал ему приказание своего хозяина. Дворник засуетился и крикнул:

– Аграфена!

– Что, тятенька? – отозвалась она.

– Поди, собери постояльцам ужинать.

– Мне некогда, пошлите кухарку.

– Если тебе говорят, так ступай.

– Я не пойду.

– Почему же ты ослушаешься?

– Купец этот всё с разговорами ко мне пристает; я его боюсь, глаза у него очень ядовиты; что я с ним буду там говорить?

Осип всё это слышал и, вернувшись, передал всё своему атаману.

– Дура баба, и больше ничего, – сказал на это разбойник.

Кухарка принесла ужин. Постояльцы живо управились, с ним; Осип сходил к лошадям, поглядел их и затем душегубы улеглись спать.

– Василий Васильевич, как завтра, рано поедем или когда рассветёт? спросил каторжник.

– Пораньше лучше; до света надо уехать, – поворачиваясь с одного бока на другой, сказал тот.

Осип вскоре захрапел, а Чуркин не мог уснуть: думы отгоняли от него сон; они вертелись у него в голове и сменялись одна другой; но одна из них не давала ему покоя: эта была мысль о том, как выбраться из Реши и скрыть следы того, куда он уехал. Долго он обсуждал это обстоятельство, ничем, однако, не решил его и уснул уже после вторых петухов.

Поутру каторжник Осип проснулся вместе с извозчиками, ехавшими с товарами с ярмарки, сходил к лошадям и, вернувшись, разбудил Чуркина. Сам дворник принёс самовар и спросил:

– Ну, что, купец, хорошо ли спали?

– Ничего, клопы не кусали, – заявил разбойник.

– У нас не полагается; завелись было прошлым летом, да мы их зимой выморозили.

– Вот что, хозяин, сочти-ка, сколько с нас следует? А ты, брат, ступай, лошадей запрягай, – обратился Чуркин к Осипу.

Тот молча пошёл исполнять свою службу; дворник принёс счёты и начал на них выкладывать что за что, почесал себе за ухом и протянул:

– Три рубля восемь гривен.

– Хорошо, на, получи, – сказал Чуркин, вынув из бумажника пятирублевую кредитку и передал её дворнику.

Тот принёс сдачу, начал прощаться с постояльцем и речь свою закончил обещанием приехать к своему гостю в лавку за покупками обнов.

– Да не торопитесь, я не раньше, как через месяц торговлю открою.

– Мы подождём, особой нужды пока ни в чем не имеем, – сказал тот, провожая разбойника из комнаты.

Через пять минут разбойника уже не было на дворе. Осип приналёг на лошадок, они летели во всю мочь, но дорога оказалась плохая: ухаб висел на ухабе, а к тому же им частенько приходилось обгонять обозы, спорить с извозчиками и наконец при объезде их вязнуть в снегу.

В Ирбите, между тем, розыски убийц и похитителей денег у покойного Гаврилы Иваныча продолжались: по всем трактам и лежащим на них городам были посланы сообщения о том, если где по описанным приметам окажутся люди, то арестовать их и прислать в кандалах в Ирбит. Кроме того, следом за Чуркиным по тракту, которым он ехал, отправили наугад одного из самых деятельных по сыскной части полицейского офицера, но отправили уже на другой день вечером; он ехал на переменных, останавливался в каждом селении и осведомлялся о проезжающих по приметам, ему известным. В первом же селении он узнал, что двое разыскиваемых им лиц останавливались на постоялом дворе и уехали дальше.