Его просто тошнило от разговоров о спонсорах и контрактах, в то время как сердце рвалось на части, какой бы глупостью это не казалось. Отто никогда бы не поверил, что может так тосковать, решив всего-навсего расстаться с девушкой. Решение было принято, оно было твердым и окончательным. Он не вернется к ней из Америки. Но ему осталось четыре дня, всего четыре, и он проведет их с ней. А сейчас ему необходимо побыть одному.

Рене искоса поглядывала на него, пока он прокладывал дорогу по заливаемым дождем, запруженным автомобилями улицам Цюриха. Он вел машину мастерски и аккуратно, как всегда, но на автопилоте, с отсутствующим видом, явно пребывая мысленно где-то далеко, в каком-то не самом приятном месте. Его лицо было сурово и сосредоточено, брови нахмурены, неулыбчивые губы плотно сжаты. Рене ощутила, как по спине пробежал уже хорошо ей знакомый холодок неустроенности и страха — что будет дальше? Очередные скачки его настроения пугали ее до потери памяти. В последние несколько дней он был такой странный: то веселый, то мрачный, то ласковый, то грубый и злой, то спокойный, то какой-то взвинченный, нервный. Можно было бы списать все это на сотрясение, но началось-то все еще до травмы. Она даже может точно сказать, когда — на следующий день после его победы в слаломе в Кран-Монтане. Уже больше недели он будто носится в эмоциональном смысле по американским горкам и тащит ее, Рене, с собой. Он весел и ласков — и она счастлива, он хмурится — она дрожит от страха, а тот его взрыв в Гармише накануне контрольной тренировки просто чуть не доконал ее… А сейчас… куда они едут? Что с ними будет? Почему он такой мрачный? Она не имела понятия, что произойдет в ближайшие пять минут, но ей и в голову не приходил простой вопрос — а стоит ли ее огромная любовь всего этого? Она была готова на все ради того, чтобы быть рядом с Отто. А вся нестабильность и зыбкость их отношений казалась ей совершенно объяснимой — она пытается удержаться рядом с мужчиной, который так похож на ветер — от ласкового бриза до сокрушительного урагана, от теплого дуновения до ледяного шторма. Она любит его, значит, должна принимать таким, какой он есть. На свете могло быть много других мужчин — тоже молодых и красивых, но более предсказуемых, менее эгоистичных, способных полюбить ее, но разве мог хоть один из них сравниться с ее великолепным Отто?

Он затормозил около ее подъезда, не глуша двигатель, и прохрипел:

— Я приеду в десять.

Она откинула назад волосы, потянулась к нему, но увидела, что он мрачно смотрит перед собой, продолжая сжимать руль. Его настроение было просто пугающим.

— Отто, — прошептала она.

— У меня есть кое-какие дела, — процедил он. — Иди, малыш.

Рене молча вышла из машины, достала чемодан из багажника. Пока ждала внизу лифт, услышала, что Отто уехал. Кнопки в лифте расплывались перед ее глазами от слез. Она была уверена, что Артур обитает сейчас у Макс, и это было хорошо. У нее не было ни малейшего желания отвечать на вопросы, становиться объектом сочувствия, не говоря уже о том, чтобы участвовать в светских беседах на тему «а я тебя предупреждал!» Дома было темно и тихо. Она включила свет, прислонилась к двери спиной, сползла на пол, села прямо под дверью и горько заплакала, уткнувшись лбом в колени. Она могла сто раз понимать его и находить ему миллионы оправданий, но ей все равно было так грустно, так страшно… Она говорила себе, что все хорошо, что он скоро приедет… Он приедет в десять. Он приедет в десять.

Отто припарковал БМВ около того сервиса, в котором пять лет назад работал механиком и подхалтуривал бухгалтером. Хозяева, вполне шустрые мужики, расширялись — теперь они занимались еще и организацией коммерческого хранения сезонного транспорта. Летом тут стояли снегокаты, зимой — мотоциклы, скутеры, катера. Тут ожидал весны и ромингеровский офигенный спортбайк — Хонда Харрикейн 1000, купленный полгода назад.

Было просто верхом кретинизма даже вспоминать о байке ноябрьским вечером. На улице шел проливной холодный дождь, дул пронизывающий ветер, термометр показывал +10. Но ему нужно было что-то, чтобы как-то избавиться от той тоски, которая накрыла его, когда он принял свое трусливое, подлое решение бросить ее. Вся трусость и подлость того, что он решил, была для него очевидна. Но что еще он мог сделать?

Какая-то встряска, адреналин, хоть что-то. То самое, за что Брум так орал на него в начале сезона. Рисковать ни за что. Свернуть шею к чертовой матери. Может, оно бы и к лучшему. Хотя он вовсе не хотел умирать. Он хотел жить. Свободным. Независимым. Он сейчас просто немного проедется. Никакого удовольствия он от поездки, конечно, не получит — в этот промозглый вечер гонка на спортивном мотоцикле могла стать источником только опасности, никак не удовольствия. Оставалось только попробовать списать это идиотское желание на посттравматический бред, выпить таблетку элениума и уговорить себя отказаться от всей дурной затеи. Он сам не понимал толком, зачем так рвется за руль. Только знал, что ему нужен байк. Нужна скорость километров в сто сорок минимум. Для фрирайда сейчас было поздновато, а ему нужно это прямо сейчас, сию секунду.

— Простите? — растерянно уставился на него клерк за стойкой. — Ваш мотоцикл?

— Ну да. Проблемы? — Отто невинно посмотрел на мальчика за стойкой. Сопляк. Что бы он понимал. «Сопляк» был явно на пару лет старше Ромингера, но сопляком был не по возрасту, а по жизни.

— Э… Я позвоню боссу, — пробормотал клерк, хватаясь за телефон. В его сто-франково-недельной головенке, очевидно, не умещалась мысль о том, как можно брать мотоцикл во время холодного ноябрьского дождя. Не удостоив его ответом, Ромингер уселся в кресло и демонстративно взялся за какой-то журнал, который лежал тут для развлечения клиентов. На самом деле, клерк из них двоих явно более разумное существо, подумал он. Ну ведь и вправду надо быть кретином, чтобы в такую погоду гонять на байке. Он замерзнет как бобик, будет весь в грязи с головы до пят, у него нет никакого подобия байкерского комбинезона (вернее, есть — но чинно висит дома в его почти пустом шкафу) и нет даже перчаток, через несколько минут он не сможет толком держать руль, так закоченеют руки. И можно будет беспокоиться о чем-нибудь вроде воспаления легких… разумеется, если он останется в живых после гонок по мокрому асфальту. Но все эти разумные соображения ничего не меняли. Он хотел за руль хонды. Ему это нужно. И все тут.

Боссом оказался никто иной, как старый знакомый Отто Клаус Кински. Он когда-то был начальником смены, в которой Отто работал механиком. Хороший мужик, они всегда отлично ладили, хотя Кински был такой пожилой дядька, ему, наверное, было уже все тридцать пять, не меньше.

— Бугай! — удивился Кински, и Отто улыбнулся, услышав свою старую кликуху сервисовских времен. Этого почетного прозвища он удостоился, в первый раз побив Динкмана — задиру-жестянщика. — Ты, что ли, тут на байке кататься вознамерился?!

— Ну да. Твой мальчик, похоже, против, — ухмыльнулся Ромингер.

— Ты спятил? Дождь, и к ночи похолодает до нуля. Никто не катается на байках в конце ноября! Тебе, может, календарь показать?

— Лучше покажи мне место в Библии, где это написано.

— Все большие спортивные звезды такие чокнутые? Где твоя голова? Раньше ты как-то больше с ней дружил.

— Она на меня обиделась после того, как я ей об Кандагар постучал.

Кински пристально посмотрел на своего бывшего механика. Он знал его не то чтобы как облупленного, вряд ли кто-то настолько хорошо знал Ромингера, который никогда и ни перед кем не раскрывался, но все-таки кое-что видел.

— Бугай, да тебе не байк нужен.

— А что — электрический стул?

— Вижу, что тебе хреново. Пойди лучше напейся. — И сказал то, чего не говорил раньше почти никогда и никому: — Пойдем, Ромингер. Я угощаю.

Отто не оценил должным образом шикарный жест своего бывшего босса:

— Спасибо, Клаус, но я пас. Я немного проедусь и вернусь.