— Хорошо, я подъеду завтра в одиннадцать часов.

В номере Отто попросил Рене пустить горячую воду и почти час отмокал в ванне. Ему это помогло — он всегда снимал боль от травм горячей ванной, это было его проверенной личной панацеей, конечно, до определенного предела. Когда он вышел в комнату — голый, вытирая на ходу мокрые длинные волосы, — Рене ахнула: он был весь в синяках. Ужасные кровоподтеки на правом плече, бедре и на спине вдоль позвоночника привели ее в ужас. Она не смогла ничего сказать, просто расплакалась.

— Перестань, — пробормотал Отто и повалился ничком прямо на покрывало. — Чего реветь, сезон только начинается, то ли еще будет. — Его клонило в сон. Рене в трусиках и футболке села на кровать рядом с ним, думая, как помочь ему. Лежа на животе, Отто прижался лбом к ее бедру, его волосы потемнели от воды и приобрели песочный цвет. Она осторожно убрала мокрую прядь с его щеки. Она думала, что он спит, и вздрогнула, когда он, не открывая глаз, еле слышно произнес:

— Ты не уехала.

Рене чуть растерялась. Он хотел, чтобы она уехала?

— Нет, — прошептала она. Его левая рука, изуродованная старым шрамом, нашла ее руку. Еще тише он спросил:

— Ты меня простила?

— Да, — без малейшего колебания ответила она. — Конечно.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя.

Глубоко вздохнув, он медленно положил голову ей на колени. Прижался, замер… Рене чувствовала собственное сердцебиение. Он сейчас выглядел совсем не суперменистым. Вымотанный, израненный, смертельно усталый мальчишка. Рене неторопливыми, успокаивающими движениями поглаживала его висок, лоб, затылок, пока не поняла, что он уснул. Мой бедный, бедный, бедный мальчик. Даже во сне он продолжал крепко сжимать ее руку. Рене вдруг подумала, а была ли у него в жизни вообще возможность пережить боль, уткнувшись головой в чьи-то колени? И совершенно четко поняла, что — нет. У него не было мамы, которая могла бы снять боль и отвести беду, которая поцеловала бы место ушиба и подула бы на ссадины, чтобы не щипало, которая осушила бы поцелуями слезы и пошептала бы на ушко, что все будет хорошо. Не было никого, кто мог бы обнять, прижать к себе, утешить — даже когда он был совсем маленьким. Он уже вырос, он взрослый, сильный, успешный, он профессиональный спортсмен, восходящая звезда, но сейчас, когда ему было так плохо, даже несмотря на то, что он держался отлично и не просил ни у кого жалости и не принял бы, если бы предложили, ей показалось, что он снова превратился в маленького, одинокого, беззащитного ребенка. И только сейчас у него появился кто-то, кто может пожалеть и утешить…Может быть, если бы у него всегда была мама, он бы не вырос таким отчаянно независимым, категорически не приемлющим настоящей близости, таким закрытым и таким жестким. Может быть, если бы он знал любовь с детства, получал ее просто по праву рождения, принимал и дарил ее как должное, он и сейчас умел бы любить.

Следующая мысль простучала в голове со скоростью и интенсивностью пулеметной очереди. «Кем же это надо быть, чтобы отвернуться от такого сына? Я бы никогда так не поступила… Я бы каждый день благодарила Господа за то, что он у меня есть.

Я хочу сына. Похожего на Отто. Такого же сильного и одновременно ранимого, такого же ехидного и серьезного. Пусть даже не такого ослепительного, но зато любимого с первой секунды жизни».

Мучительно-сладкая мысль заставила ее плакать. Тихо, беззвучно, чтобы не побеспокоить его сон. Она еще долго сидела, баюкая своего любимого Отто, нежно гладя его голову и плечи, минуты шли, его волосы высыхали и светлели, а за окном начинались ранние ноябрьские сумерки. Наконец, он зашевелился во сне, поднял голову с ее колен, перевернулся на бок. Рене накрыла его одеялом и прилегла рядом.

Позвонил Ноэль, узнать, как дела у Отто. Потом, почти сразу же, позвонил Регерс, еще через несколько минут — Сабрина Кромм. Рене всем сказала, что Отто спит, а потом отключила телефон.

Недодуманная мысль продолжала кружить в голове, что-то не давало покоя. Рене сообразила — кому, как не ей, понять ребенка, брошенного в детстве. Только у нее было немного по-другому — она сама никогда не таила обиду на свою мать, которая оставила двоих крошечных детей ради мужика. Просто потому, что она успела получить от Селин много любви до того, как автокатастрофа унесла жизнь ее отца и разбила их семью. Может, эта любовь немногого стоила, если уж не помешала укатить за новым мужем, не оглянувшись, но она многое дала Рене, которая теперь смогла подарить свою любовь мужчине и безоглядно одарила бы такой же любовью и его ребенка, если бы он появился на свет. А Отто в детстве не получал любви, поэтому и сам сейчас на нее не способен. Чему тут удивляться? Надо просто понять и принять. И радоваться, что он позволяет ей сейчас любить его. И благодарить его за все, что он считает возможным ей дать.

Рене не заметила, как тоже уснула, лежа рядом с ним. Она проснулась уже в темноте, ее разбудили его прикосновения. Несколько секунд она лежала не двигаясь, просто отдаваясь огню, охватывающему ее тело. Наконец, она прижалась к нему, потянулась к его губам. Все его травмы тут же улетучились из ее головы. Как улетучивалось все, стоило им заняться любовью. Отто мягко раскрыл ее — как всегда, она была такая горячая, мокрая, сладкая. Он вошел в нее мощным, резким ударом, она застонала, вцепившись в его плечи, и он вскрикнул от боли в разбитом плече. Но остановиться не мог. Она горячо, тесно пульсировала, выгибала под ним спину, как кошка, сладко стонала, и он сходил с ума вместе с ней. Наслаждение нарастало, он ускорял темп, оба тяжело дышали, и наконец… взрыв, она закричала, откинув голову назад, судорожно выгнувшись, он зарычал, сжав ее в своих медвежьих объятиях, они замерли, пытаясь успокоить безумное сердцебиение, и наконец, обессиленные, упали на подушки. И очередной пакетик с презервативом остался нетронутым в его бумажнике.

— Тебе, наверное, нельзя… — прошептала Рене потом, прижимаясь к нему.

— Нужно, — он все еще задыхался, мокрый и горячий.

— Ты голодный? — она нежно поцеловала его в губы. — Хочешь, я закажу ужин в номер?

— Я хочу спать.

Он проспал всю ночь и большую часть следующего утра. В восемь Рене разбудила его, чтобы он позавтракал, но он снова отказался. Тогда она спустилась в ресторан одна, передала свои извинения «клубу подружек и жен» и снова вернулась в номер.

Отто лежал на спине, раскинув по широкой кровати руки и ноги. Она улыбнулась — ей очень нравилось смотреть на него, спящего. В его лице появлялось что-то невинное, мягкое, детское, длинные темные ресницы отбрасывали стрельчатые тени на щеки. Когда он спал, его хотелось защищать, баловать, лелеять. Когда бодрствовал — хотелось падать перед ним ниц. Ее пугала сила и противоречивость чувств, которые она испытывала к этому великолепному мужчине. Она обожала его, готова была ради него на все на свете, но при этом боялась его, потому что уже выяснила, как больно он может ей сделать, если рассердится. Она знала, что не имеет над ним никакой власти, кроме сиюминутной власти желания, которое она умела в нем пробуждать.

Было уже около десяти часов утра, когда она наконец сообразила, что, вместо того чтобы пускать слюни и расплываться растаявшей мороженкой, она должна для начала задать себе простой вопрос — нормально ли, что он спит уже двадцать часов почти без перерыва? Она дозвонилась до клиники, ее соединили с доктором Аккерманном.

— Приезжайте, — сказал доктор. — Повторим на всякий случай томографию, чтобы исключить гематому.

Рене ужасно испугалась. Если она не сможет уговорить Отто проснуться и доехать до клиники, то будет очень плохо. Но он проснулся и понял ее объяснения, согласился ехать и больше не отключался. Томограмма не показала никаких отклонений, доктор Аккерманн снова поговорил с Отто, задал ему несколько хитромудрых вопросов про квадратный корень из 169, спросил, какой сегодня день недели и попросил назвать все дни назад начиная с сегодняшнего. Потом Ромингер старательно щупал с закрытыми глазами кончик своего носа, следил взглядом за молоточком и проделывал еще кучу диагностически ценных телодвижений.