Этот запах Эссейла, пьянящие темные специи внезапно заглушили запах хлора в воздухе.

– Ты все исправишь, – сказал Рейдж. – Ты должен все исправить, чувак. Или это сделаю я.

Эссейл что–то сказал, и мужчина – вампир, гребаный вампир – ушел.

– Ты убьешь меня, – прохрипела она.

– Нет. Здесь никто не причинит вам вреда. – Эссейл кивнул в сторону выхода. – И как только твоя бабушка получит медицинскую помощь, вы обе сможете уйти. Ты никогда... ты больше никогда не увидишь никого из нас. Даже не вспомнишь…

– Я все запомню, – выдохнула она. – Я буду помнить…

– Нет, не будешь.

Головокружение вернулось, когда она анализировала, что это значило.

– Что ты собираешься со мной делать?

– Я сделаю так, чтобы ты не вспомнишь об этом. Все исчезнет из памяти, это мгновенье здесь и все, что было до него, все, что имеет отношение ко мне, не будет для тебя существовать. Ты будешь свободна от всего этого, когда вернешься в свою жизнь.

– Я не верю тебе.

– Но это правда…

– Сколько раз ты мне уже лгал?

– Марисоль ... – Когда его голос надломился, он прокашлялся. – Марисоль, рядом со мной тебе никогда не причиняли вред, и я не допущу, чтобы что–то причинило тебе беспокойство или боль.

– Это неправда, – грубо сказала она. – Ты предал меня. Мне больно сейчас.

Он закрыл глаза и опустил голову.

– Мне так жаль…

– Отойди от меня, – потребовала она. – Я не хочу, чтобы ты приближался к моей бабушке. И знай. Если кто–нибудь из вас что–нибудь сделает с ней, я убью всех вас. Мне все равно, кто ты, и я хочу, чтобы ей отменили все лекарства или чем вы ее там пичкаете, сию же секунду, черт возьми. Мы с ней сейчас уезжаем. Мы убираемся отсюда.

Фьюри покинул Святилище первым, и у Ви было твердое намерение последовать за Братом. Неудивительно, конечно, что парень не очень хотел сейчас находиться с ним рядом, учитывая его обвинения в сторону Избранных. Поэтому, после того, как они закрыли Сокровищницу, Ви, чтобы оставить Брата одного, решил хорошенько продуматься.

Прогуляться, в смысле.

Хотя первое было, вероятно, более подходящим вариантом, подумал он, когда приблизился к личным покоям Девы–Летописецы. С каждым шагом он собирался остановиться и перенестись отсюда, вернуться на собрание Братства. С каждым последующим движением вперед он действительно собирался раствориться в воздухе. Только вот еще один шаг, второй, третий, четвертый... в голове у него был совсем другой пункт назначения.

Вместо того, чтобы отбыть домой, он осознал, что пересек панель в покои своей матери и теперь стоит в дворике. Певчие птицы замолчали, почувствовав его присутствие, и чем дольше он оставался там, тем сильнее птахи били ярко–раскрашенными крыльями в воздухе, перебирая лапками вверх и вниз по ветвям, проявляя вольерный эквивалент нервной и беспокойной ходьбы туда–сюда.

Ви продолжал прокручивать в голове слова Джейн о своей сестре.

Ощущение потери никогда не покинет тебя.

В этом контексте он чувствовал, что его мамэн умерла еще при его рождении. Если быть честным с собой… а он ненавидел подобную честность, когда дело касалось настолько личного дерьма… он скучал по тому–чего–у–него–никогда–не–было так, словно это когда–то было. И теперь, когда Дева–Летописеца действительно исчезла, он реально начал понимать, что оплакивает то, чего никогда не имел.

И, черт возьми, его поразил этот бесполезный самоанализ: насколько он уважал Мэри и ее давай–поговорим–об–этом, сам он никогда не испытывал облегчения, выставляя на обозрение свои слабости – наедине с самим собой или же с кем–то, смотрящим на него взглядом, полным сочувствия и имеющим степень по части социальной помощи.

Многие любили ставить себя на пьедестал жертвы, создавая некую личностную пустоту, которую, как они ожидали, весь мир бросится заполнять состраданием, по сути, не заслуженным.

Хотя, как говорится, может, он просто был постоянно огрызающимся, склонным к осуждению и оценкам куском дерьма.

Боже, он не знал, что дальше делать с собой. В последнее время у него действительно все шло наперекосяк.

Он прошел по белому мрамору и остановился перед фонтаном. Затем присел на твердый каменный бортик. Вода вытекала из крана, падая хрустальными каплями, всегда в одно и то же место, струя, похожая на тканевый узор, застыла в совершенной симметричной форме арки – совсем не так, как по другую сторону реальности, когда случайные брызги смотрелись намного красивее.

Ви подумал о строгой регламентации жизни расы Девой–Летописецей: требования касательно того, как Избранные должны жить в поклонении ей... программа размножения... правила и устои классов.

Она даже запрещала задавать ей вопросы. Буквально никому, даже Рофу, нельзя было ее о чем–либо спрашивать.

Ладно, хорошо, один раз Бутчу сошло это с рук. Но на этом все.

Когда мысли заполнили воспоминания о ней, он по какой–то причине протянул руку к воде, опуская кончики пальцев своей проклятой ладони на глубину…

Странная вспышка тепла коснулась его предплечья, и он опустил взгляд.

Рана, которую тень оставила в его плоти, сморщилась и исчезла, как будто ее отогнало что–то, воспаленная красная плоть мгновенно затянулась.

– Что за хрень… – выдохнул Ви.

И тогда его осенило.

– Мои пули, – объявил он певчим птицам. – Вот почему мои гребаные пули сработали.

В это время в учебном центре Братства, Сола ворвалась в палату своей бабушки.

– Мы уезжаем, – сказала она, направляясь к узкому шкафчику. – Срочно. Мы уезжаем прямо сейчас...

Вовэ села в кровати.

– О чем ты говоришь?

– Мы уходим. – Она достала одежду своей бабушки и развернулась. – Нам нужно одеться. Я помогу тебе…

– Я не уеду…

– Нет, уедешь, – Сола отдернула покрывало. – Мы…

– Марисоль! Что случилось?

Строгий тон – именно такой, который всегда действовал на нее в детстве – и внезапно внутренняя десятилетняя девочка перекрыла все взрослое в ней, и Сола застыла на месте.

Но она не собиралась пугать вампирами бедную старую женщину. Ради Бога.

– Они плохие люди, – отозвался Сола. – Они... не хорошие люди, вовэ. Нам нужно бежать…

– Что ты такое говоришь… – ее бабушка издала какой–то безапелляционный звук. – Они относятся к нам хорошо. Они относятся к нам…

– Я не собираюсь спорить с тобой по этому поводу.

– Отлично. Поэтому мы остаемся.

Сола закрыла глаза.

– Нет, мы уезжаем. Ты всегда доверяла мне, когда дело касалось нашей безопасности. Всегда. Так было всегда. И я говорю тебе прямо сейчас, что мы должны убираться отсюда.

Ее бабушка скрестила руки на груди и впилась в нее взглядом.

– Нехорошие люди? В ночь твоего похищения кто тебя освободил?

– Я сама себя освободила.

– Кто вернул тебя в Колдвелл. Кто позаботился о тебе, когда ты была ранена.

– Мы не будем это сейчас обсуждать.

– Когда я заболела прошлой ночью, кто пришел за мной? Кто остался с тобой? Кто заботится обо мне сейчас?

Сола в панике взглянула на капельницу.

– Мы не знаем, что они дают тебе!

– Ты сошла с ума. Мне лучше. Я никуда не пойду. Хочешь – уходи. Я остаюсь.

– Ты уедешь вместе со мной…

Когда Сола протянул руку, бабушка ударила по ней.

– Ты мне не хозяйка. Хочешь быть идиоткой, уходи. Но я остаюсь здесь, и ты не заставишь меня. – Ее взгляд был полным ярости, как у тигрицы. – Я знаю плохих людей, очень плохих людей, я пожила больше тебя. Я видела жестокость, ее в моей жизни было много. Эти люди не плохие. Они защищают нас. Они помогают нам. Они лечат нас… а тот мужчина? Он любит тебя. Он любит тебя всем сердцем, ты, глупая девчонка. Глупая!

На этом ее английский закончился. То, что вышло дальше, было яростным потоком испанского, который чуть не сбил Солу с ног.

Когда ее бабушка, наконец, перевела дыхание, Сола вмешалась.