— Поверьте, не по своей воле. Исчезли, возможно, убиты очень близкие мне люди.

— Вы разве Любавским родственник?

— Ваня — мой сын.

Не то чтоб я сознательно сыграл на «материнской струне», как будто нечаянно вырвалось и дало эффект: круглые, как у дочери, птичьи очи сопряглись с моими — на секунду, но я успел засечь испуг, даже ужас…

— Нет, правда?

— Правда.

— Вы собираетесь мстить?

— Убийце? Так далеко я не заглядываю. — Я сказал правду — азарт охоты заслонял цель — и вдруг ощутил инстинктивную ненависть к таинственному монстру; но не приоткрылся, продолжая в чувствительном ключе: — Надо сначала найти и похоронить их.

— Вы — смелый человек.

— А кого мне бояться? Скажите — кого?

— Смерть. Увидеть в какой-нибудь яме их изуродованные трупы… как потом жить с этим духом разложения?

— У вас болезненные реакции.

— Нет, я бы лучше осталась в неизвестности и всю жизнь ждала.

— Вы женщина, а мужчине я сказал бы: трус.

— Да, я трус. Если вы думаете на мужа… он обожал ее.

«Что как раз против него и свидетельствует, — явилась закономерная мысль. — Обожание, как любая разновидность страсти, может вмиг оборотиться своей противоположностью — отвращением». Вслух же спросил:

— По какой причине я стал бы подозревать вашего мужа? (Она молчала, глядя в подстриженный сад.) Ирина Юрьевна, вам, конечно, нелегко живется между Содомом и Гоморрой…

— Что?

— Образно выражаясь.

Она слабо засмеялась, я захохотал — нервная разрядка напряжения.

— Нет, серьезно, ваши домочадцы — какие-то пороховые бочки, они на вас катят, катят… гляди, задавят.

— Да нет… я люблю их.

— Вам уже известно, что у Лели с Ваней было свидание в субботу?

— Я слышала… вы так как кричали втроем в кабинете.

Мягко уточним: прислушивалась; не так уж мы и кричали.

— Они ведь случайно встретились.

Придется разбить иллюзии, а девчонку, с такой кроткой матерью, я не подведу.

— Уверен, вы умеете хранить секреты.

— Да.

— Что делала Леля, вернувшись тогда с собачьей прогулки?

— Мы с ней смотрели телевизор.

— До которого часа?

— В полдвенадцатого она ушла спать.

— Нет, она ушла к Ване. Не возражайте, я знаю от нее. Это, конечно, секрет.

— Леля Бог знает что может наговорить в пику отцу!

— Они ненавидят друг друга?

— Что вы, наоборот! Но ваше сравнение с пороховыми бочками удачно.

— Тогда такой вопрос: как своим признанием она может повредить отцу?

Птичий взгляд метнулся испуганно и ускользнул.

— Не навредить, вы не поняли! Назло изранить его чувства к ней.

— Это уже произошло. Вы, так сказать, взлелеяли его иллюзии насчет дочери и вот расплачиваетесь.

— Они теперь все такие, — прошептала мать с горечью, — злые, издерганные.

— Дети новых богачей тоже платят налог на прибыль…

Она перебила:

— Новых нищих, Николай Васильевич, мы нищие.

— Ваш Илюша выкарабкается, если… — Я вовремя заткнулся.

— Если что?

— Если энергично возьмется за дело. — Концовка фразы скомкалась в глупое наставление, ведь чуть не ляпнулось: если «срок» не схлопочет или «вышку» за Викторию с сыном. — Илья Григорьевич приехал в прошлую субботу неожиданно?

— Да, за какими-то документами.

— Во сколько?

— Где-то в районе двенадцати… после двенадцати.

Буквально повторила мужа, ну да, «прислушивалась».

— Вы, конечно, безумно расстроились.

— Из-за чего?

— Как! Разве муж не сказал вам о банкротстве?

— А, ну да.

— И сразу вдвоем отправились в комнату дочери пожелать ей спокойной ночи?

— Не то чтобы сразу…

— Но помилуйте, первый час, Леля в полдвенадцатого спать ушла, вы только что узнали, что стали нищими, по вашему выражению… какие уж тут спокойные пожелания! Да и выросла она из колыбельной песенки. Ирина Юрьевна, сознайтесь, вам нужно было проверить, дома ли дочь.

— Она спала.

— Она только что от Любавских примчалась, притворилась спящей. У кого возникла идея проверки?

— Господи, «идея проверки»! — Дама зябко, как дочь, передернула плечами. — Как вы странно выражаетесь.

— А вы странно себя ведете. Любавские дали слово, что в субботу Ваня уедет в Москву, и Илья Григорьевич им поверил. Раз. Два: вы оба в отчаянии от краха «Фараона»…

Она перебила:

— К чему этот допрос?

Я спросил шепотом:

— Он видел Ваню, да? Без двадцати двенадцать в кабинете Самсона.

— Нет!

— Я ж не говорю: убил…

Последнее слово ее будто подбросило, она вскочила, ротвейлер зарычал, лязгнула калитка, возникла Леля в шортах, крича еще издали:

— О, сам сыщик, какая честь! Убийцу поймали?

— Ловлю.

— В нашем доме?

— Леля! — Материнская (неудавшаяся) строгость в голосе. — Отнеси на кухню продукты и не возникай, у нас с Николаем Васильевичем конфиденциальный разговор.

Девчонка шваркнула на хлипкий столик матерчатую сумку (Сатрап, отвлекшись от меня, ринулся обнюхивать) и заявила со смешком:

— Шуры-муры завели? Фигли-мигли устроили? — Словечки выбраны старомодные, для нас, престарелых. — Нет, не уйду!

— Хорошо! — Ирина Юрьевна, очевидно, на что-то решилась. — Этот господин обвиняет твоего отца в убийстве Вани.

— Ух ты. Вот это крутизна!

— Ирина Юрьевна преувеличивает. Я пока еще…

— Во сказанул! «Преувеличивает»… убил-недобил?

В наступившей паузе мы втроем невидяще глядели, как Сатрап терзает сумку; хозяйка, спохватившись, вырвала ее с возгласом «Фу!» и скрылась в доме; на миг уловился скорбный слезный взор. Я не сдержался, рявкнув:

— Перестань кривляться! Неужели тебе ее не жаль?

Она плюхнулась на материнский стульчик, закинула ногу на ногу и задумалась. Я прошипел:

— Вы с папашей доведете ее до больницы.

— А зачем она все терпит? — быстрый шепоток. — Унижается перед ним?

— Любит, дура! Ты-то хоть не унижай.

— Он правда убил?

Любопытство. В гордом своем отъединении ото всех я и не заметил, какие бесчувственные твари повырастали. Было больно ощущать чужую боль, слышать страдание тут, рядом, за неплотно прикрытой дверью.

— Иди попроси прощения… пожалуйста! А потом меня немного проводишь.

— Это надо для конспирации, да?

— Иди, а то убью.

Ротвейлер (вот тварь простая, неизвращенная) прочно уселся на верхнюю ступеньку, глядя на меня с чувством: не то что уйти, шевельнуться страшно. Взрывы восклицаний, рыданий в семейных недрах… Слава Тебе, Господи, не обременил Ты меня… еще как обременил — стукнуло в голову — у тебя был сын, и его кто-то убил! «Вы собираетесь мстить?» — «Собираюсь!» — беззвучно взревел зверь во мне, тут и она явилась с ангельски-невинным лицом. А я должен, обязан ее подловить — какая, однако, гнусная роль! — заставить ее родителей заложить, семейные тайны раскрыть… Ну и что? Ну а если это тайны убийства?.. Мы пронеслись за калитку, и пес заскулил оскорбленно вслед, не взяли на гулянку.

— Ишь какого телохранителя к тебе папочка приставил.

— Это мой френд.

— «Дружок» еще тот. Они тебя как маленькую баюкают.

— Уж прям!

— Ну знаешь, только к малолеткам в спаленку заходят пожелать спокойной ночи.

— Кто вам такую глупость сказанул? — возмутилась простодушная школьница. — Все эти «сю-сю» я еще в детстве пресекла.

Не сомневаюсь, они удостоверились в ее присутствии. Зачем это понадобилось в столь неуместное — призрак банкротства, позор нищеты — неуместное время? Ответ сам собою напрашивается.

— Когда ты подходила к дому Любавских…

— Когда?

— Шестого ночью. Ты увидела там отцовскую машину?

— Нет. Разве там папа был?

— А чем ты пригрозила ему в прошлый раз, а? «Смотри, пожалеешь!»

— Подслушивал? Иди ты, дядя-шпик, на фиг!

Нет, не выдаст, все-таки она нормальный ребенок. Упустил я момент, отослав ее к плачущей матери.

— Не уходи! Еще минутку!

— И не собираюсь, мне жутко интересно.