— Я не хочу править миром, — сказала Вариния, ее голос ровный, беззвучный, мертвый голос, как всегда, когда она разговаривала с ним.

— Разве ты не веришь, что я был бы другим, если бы ты полюбила меня?

— Я не знаю, мне все равно.

— Но тебе не все равно, если что-то случится с твоим ребенком? Почему ты не даешь пригласить кормилицу? Сидишь там с молоком, бегущим из твоей груди…

— Почему ты всегда угрожаешь мне ребенком? Ребенок принадлежит тебе, и я принадлежу тебе. Ты считаешь, что, угрожая убить моего ребенка, ты заставишь меня полюбить тебя?

— Я не угрожал убить твоего ребенка.

— Ты…

— Прости, Вариния. Мы всегда говорим об одном и том же. Пожалуйста, ешь. Я делаю то, что могу. Я подаю тебе блюда, такие как эти. Не говори мне, что тебе все равно. За стоимость этого ужина можно купить виллу. По крайней мере, поешь. Откуси кусочек. Слушай, позволь мне рассказать тебе кое-то забавное, случившееся сегодня. По крайней мере, тебе это может показаться забавным. И поешь немного.

— Я ем столько, сколько мне нужно есть, — сказала Вариния.

Вошел раб и поставил утку на серебряном блюде. Другой раб разрезал ее. У Красса был круглый стол — они только что вошли в моду — с непрерывающейся кушеткой, окружающая его на две трети. Обедающие ели полулежа, обложившись грудой шелковых подушек.

— Эта утка, например, она копченая, фарширована трюфелями и приготовлена ​​с терпкими, замоченными в бренди персиками.

— Это очень вкусно, — сказала Вариния.

— Да, я говорил тебе раньше о забавной вещи, которая произошла сегодня. В бани пришел Гракх. Он ненавидит меня так, что больше не может скрывать. Как ни странно, я его не ненавижу. Я забыл — ты его не знаешь. Он сенатор и великая политическая сила в Риме — или был. Сегодня его сила очень шаткая. Он один из новой команды, вытащивших себя из сточной канавы и сделавших состояние из взяток и блокирования голосов. Жирный человек-свинья. Нет гордости — нет тела; обычно это так. И никакой чувствительности тоже, поэтому он будет сидеть на своем троне, пока его не смоет из-под него. Хорошо, я сразу понял, что он хотел от меня чего-то. Он провел отличный показ, демонстрируя мне свою жирную тушу в тепидарии. И наконец, он выступил с предложением. Он хочет тебя купить. Предлагалась довольно высокая цена, и затем, когда я отмахнулся от него, он удвоил цену. Очень определенно. Я оскорбил его, но он столь толстокож, что его ничем не проймешь.

— Почему ты не продал меня? — спросила Вариния.

— Ему? Дорогая, ты должна увидеть его однажды, выгуливающего свою плоть. Или тебе это не важно?

— Это не имело бы значения, — сказала Вариния.

Красс отодвинул блюдо и уставился на нее. Он выпил свой стакан вина, налил другой, а затем, охваченный внезапной яростью швырнул стакан через комнату. Теперь он говорил с обдуманным контролем.

— Почему ты так меня ненавидишь?

— Должна ли я любить тебя, Красс?

— Да, потому что я дал тебе больше, чем Спартак когда-либо.

— Ты нет, — сказала она.

— Почему? Почему нет? Что такое он был? Он бог?

— Он не был богом, — ответила Вариния. — Он был просто человеком. Он был простым человеком. Он был рабом. Разве ты не знаешь, что это значит? Ты проживший свою жизнь среди рабов.

— И если я отвезу тебя в деревню и отдам какому-нибудь землепашцу, ты могла бы жить с ним и любить его?

— Я могу любить только Спартака. Я никогда не любила другого человека. Я никогда не полюблю другого человека. Но я могла бы жить с полевым рабом. Он был бы кем-то вроде Спартака, хотя Спартак был рудокопом, а не полевым рабом. Это он. Ты думаешь, что я очень проста, и я так думаю, и я тоже глупа. Иногда я даже не понимаю, о чем ты говоришь. Но Спартак был проще, чем я. По сравнению с тобой он был как ребенок. Он был чист.

— Что ты подразумеваешь под чистотой? — спросил Красс, контролируя себя. — Я выслушал от тебя столько всякого мусора! Спартак был беззаконным врагом общества. Он был профессиональным мясником, ставшим убийцей вне закона, врагом всего прекрасного, порядочного и хорошего, что создал Рим. Рим принес мир и цивилизацию всему миру, но эта рабская грязь умела только жечь и уничтожать. Сколько вилл лежит в руинах, потому что рабы не знали и не понимали цивилизацию! Что они сделали? Чего достигли за четыре года, что они сражались с Римом? Сколько тысяч умерло, потому что рабы восстали? Сколько горя и страданий было принесено в мир, потому что эта грязь мечтала о свободе — свободе уничтожать!

Она сидела молча, склонив голову, опустив глаза.

— Почему бы тебе не ответить мне?

— Я не знаю, как тебе ответить, — тихо сказала она. — Я не знаю, что эти вопросы означают.

— Я слушал от тебя то, что не спустил бы никому другому на земле. Почему бы тебе не ответить мне? Что ты имела в виду, когда ты сказала, что Спартак был чист? Я менее чист?

— Я тебя не знаю, — ответила Вариния. — Я тебя не понимаю, я не понимаю Римлян. Я знаю только Спартака.

— И почему он был чист?

— Я не знаю. Ты думаешь я не спрашивала себя? Может быть, потому, что он был рабом. Может быть, потому, что он так много страдал. Как ты можете понять страдания раба? Ты никогда не был рабом.

— Но чист, ты сказала чист.

— Для меня он был чист, он не мог сделать ничего плохого.

— И ты думаешь, что было хорошо поднять это восстание и предать половину мира огню?

— Мы не поджигали мир. Все, что мы хотели — нашей свободы. Хотели жить в мире. Я не умею говорить так, как ты. Я не образована. Я даже не могу хорошо говорить на вашем языке. Я смущаюсь, когда ты обращаешься ко мне. Я не смущалась, когда была со Спартаком. Я знала, чего мы хотим. Мы хотели быть свободными.

— Но вы были рабами.

— Да. И почему одни должны быть рабами, а другие свободными?

Красс заговорил более мягко, — Ты живешь сейчас в Риме, Вариния. Я провез тебя по городу в моих носилках. Ты видела силу Рима, бесконечную, безграничную силу Рима. Римские дороги тянутся через весь мир. Римские легионы стоят на краю цивилизации и сдерживают силы тьмы. Государства трепещут при виде жезла легата, и там, где есть вода, Римский флот управляет морями. Ты видела, как рабы разгромили некоторые из наших легионов, но здесь, в городе, от этого не пробежала даже рябь. По всякому рассуждая, разве можно предположить, что несколько мятежных рабов могли бы свергнуть могущественнейшую силу, которую когда-либо знал мир, — власть, с которой не могут сравниться все империи древности? Разве ты не понимаешь? Рим вечен. Римский путь — это лучшее, что когда-либо создавало человечество, и он будет существовать вечно. Я хочу, чтобы ты это поняла. Не плачь о Спартаке. Пускай история занимается Спартаком. У тебя есть своя жизнь, чтобы жить.

— Я не плачу о Спартаке. Никто не будет плакать о Спартаке. О Спартаке никогда не забудут.

— Ах, Вариния, Вариния, какая ты глупая! Сегодня Спартак — это всего лишь призрак, и завтра этот призрак исчезнет. Через десять лет никто не вспомнит его имя. Почему они должны помнить? Есть ли история Рабской Войны? Спартак не создал; он только уничтожал. А мир помнит только тех, кто создает.

— Он создал надежду.

— Вариния, ты повторяешь эти вещи, как маленькая девочка. Он создал надежду. Надеюсь, но для кого? И где эти надежды сегодня? Развеялись, как пепел, как пыль. Разве ты не видишь, что в мире нет другого пути и никогда не будет, — как только сильным править слабыми? Вариния, я люблю тебя. Не потому, что ты рабыня, но вопреки этому факту.

— Да…

— Но Спартак был чист, — произнес он с горечью.

— Да, Спартак был чист.

— Скажи мне, скажи мне, почему он чист.

— Я не могу сказать тебе, я не могу сказать тебе то, чего ты не понимаешь.

— Я хочу понять его, я хочу сразиться с ним. Я сражался с ним, когда он был жив, и я буду сражаться с ним сейчас, когда он мертв.

Она покачала головой. — Почему ты так следишь за мной? Почему бы тебе не продать меня? Почему ты не сделаешь со мной то, чего желаешь? Почему бы тебе не оставить меня в покое?