— Я не хочу утруждать тебя.

— Но ты знаешь, как много ты делаешь для нас, Вариния. Ты говоришь нам, что ты рабыня. Ты не хочешь, чтобы над тобой стояли четыре рабыни, исполнительницы пожеланий. Нет, ты просто рабыня, как и мы. Ты говоришь нам, насколько ты несчастна. Ты знаешь, как это, быть рабом. Или, может быть, когда ты была со Спартаком, покоряя весь мир, ты забыла, что это такое, быть рабом. Тогда ты была королевой, не так ли, Вариния? Так?

— Не надо так больше! Зачем ты это делаешь? Разве я когда-либо ставила себя выше вас?

— Тебе не обязательно, Вариния. Хозяин отличает тебя от нас. Иногда мы ложимся в его постель, когда ему скучно. Одна, другая, третья. Но он любит тебя, Вариния. Вот почему ты становишься обузой для нас. Мы получаем взбучку, если ты не одета именно так. Тебя не избивают. Избивают нас.

— Пусть попробует ударить меня!

— Пусть, просто позволь ему. Мы хотим видеть его, бьющим тебя.

— Хорошо, хорошо, — сказала она им. — Сейчас я кормлю грудью ребенка. Позвольте мне закончить кормить мальчика. Тогда я оденусь. В любом случае, вы хотите, чтобы я оделась. Я не доставлю вам хлопот. Только позвольте мне закончить кормить моего ребенка.

— Долго?

— Он долго не пьет, просто посмотри на него. Он уже затихает. Полчаса, и я буду готова. Тогда он будет спать. Я обещаю тебе, что я сделаю все, что вы хотите, чтобы я сделала. Я буду носить то, что вы хотите.

Поэтому они ненадолго оставили ее. Трое из них были Испанками. Четвертая — Сабинянкой, и ее разъедало изнутри то, что родная мать продала ее за долги. Вариния это понимала. Это было жестоким делом, когда тебя продали родные, и это ожесточило ее. Зависть, ревность, горечь изводили обитателей этого дома. Весь дом изводился. Она кормила мальчика и тихо пела ему.

Посасывание ослабевало. Она чувствовала, как давление на сосок слабеет. Когда он сосал жадно и сильно, утоляя свой голод, резкий ток пронзал все ее тело. И понемногу, когда его живот заполнился, ощущение успокаивалось. Что за чудо, кормить ребенка грудью!

Она дала ему другую грудь, на всякий случай, вдруг ему было нужно больше молока, и она погладила его по щечке, чтобы снова начался сосательный рефлекс. Но он был накормлен. Его глазки были закрыты, и у него было монументальное безразличие детей, чьи животы полны. Некоторое время она прижимала его к своей теплой обнаженной груди; затем она положила его в кроватку и запахнула платье на груди.

«Как он красив», подумала она, стоя над ним. «Пухленький, округлый и сильный — какой прекрасный ребенок! Его волосы были похожи на черный шелк, а глазки были темно-синие. Эти глаза потемнеют, как глаза его отца, но о волосах ничего не скажешь. Когда этот черный, пуховый шелк сотрется, у него могут вырасти темные кудри или золотые и прямые».

Он быстро и легко уснул. Его мир был совершенным и правильным. Его мир был миром жизни, управляемый собственными простыми законами жизни, безмятежный и несложный. Его мир был миром, который пережил всех остальных…

Теперь она оставила его и отправилась туда, где ее ждали, чтобы одеть. Четыре рабыни одевали ее для обеда с человеком, владевшим ею. Она стояла послушно, когда они сняли с нее одежду и облачили ее обнаженное тело. Это было все еще очень прекрасное тело, длинноногая, еще прекраснее от полноты ее материнской груди. Они обернули ее простыней, и она легла на кушетку, так чтобы орнатрикс могла подготовить лицо и руки.

Сначала припудривание, тончайше растертым мелом ее рук и лица, мелом, делающим матовыми ее щеки. Затем помада, светло-красная на ее щеках, тяжелая красно-коричневая на ее губах. Затем то, что они назвали fuligo, черную угольную пасту, чтобы подчернить брови.

Когда это было сделано, она села и позволила им заняться волосами. Мягкие, прямые светлые волосы были тщательно собраны в пучок, удерживаемый на месте помадой и маленькими лентами.

Теперь драгоценности. Она стояла обнаженная, без простыни, послушная и вялая, в то время как диадема прикреплялась к ее волосам. Затем были золотые серьги, а затем золотое с сапфирами колье, называемое monile. Маленькие парные браслеты украшали ее лодыжки и запястья, и по бриллиантовому кольцу на мизинце обеих рук. Она одета правильно и великолепно, одета как самый богатый человек в Риме, одевал бы свою любовницу, а не свою рабыню. Не удивительно, что эти бедные дьяволицы, приставленные к ее гардеробу, не могли жалеть ее. Посмотрите, как она носит императорское состояние только в драгоценностях! Как можно жалеть ее?

В то время самым ценным материалом в Риме был не шелк, а тонкий и замечательный чистый хлопок, спряденный в Индии, и имеющий качество паутины, с которым не мог сравниться ни какой шелк. Теперь они прицепили хлопковую столу к ее голове. Это было длинное, просто обрезанное платье, собранное вокруг талии вязанным поясом, называемым цона. Единственным украшением платья была золотая тесьма на подоле, и в действительности оно не нуждалось в украшении, его линии были такими простыми и потому восхитительными. Но Вариния никогда не могла отрешиться от осознания того факта, что каждая линия ее тела проявлялась; это была нагота, которая означала отвращение и деградацию, и она радовалась истеканию молока из своих грудей, которое оставляло на платье пятна и портило его вид.

Завершала все это большая, бледно-желтая шелковая шаль; Вариния носила ее как плащ. Она прятала под ней свое платье. Каждый раз, когда она появлялась к обеду, Красс говорил:

— Дорогая, дорогая, почему ты скрываешь свое прекрасное тело? Сбрось свой supparum. Платье под ним обошлось в десять тысяч сестерциев. По крайней мере, я должен иметь удовольствие смотреть на него, если никто другой этого не делает. Он сказал это снова сегодня вечером, когда она вошла в столовую, и снова сегодня вечером, она послушно позволила шали упасть.

— Ты меня озадачиваешь, — сказал Красс. — Ты очень меня озадачиваешь, Вариния. Думаю, я однажды говорил тебе, что я имел удовольствие — или неудовольствие — необходимость, провести вечер в своем лагере в Цизальпинской Галлии с этим чудовищным ланистой, Батиатом. Он описал мне тебя. Он описал тебя как дикую кошку. Очень яркое описание женщины, которую невозможно приручить. Но я не вижу никаких признаков этого. Ты необычно послушна и уступчива.

— Да.

— Интересно, что изменило тебя. Ты не хочешь мне сказать, я полагаю.

— Я не знаю, я не могу тебе сказать.

— Я думаю, ты знаешь, но это пройдет. Ты выглядишь прекрасно сегодня вечером. Ухоженная, хорошо одетая — Вариния, как долго это будет продолжаться? Я был очень добр к тебе, не так ли? Горе — это горе, но по сравнению с соляными копями. Я мог бы отобрать твоего ребенка и продать его за триста сестерциев, которые он принесет на рынке, а затем отправить тебя в копи. Тебе бы это понравилось?

— Мне это не понравится.

— Ненавижу говорить так, — произнес Красс.

— Все в порядке. Ты можешь говорить так, как тебе угодно. Ты владеешь мной.

— Я не хочу владеть тобой, Вариния. На самом деле, ты владеешь мной как раз так, всецело. Я хочу тебя, как мужчина женщину.

— Я не могу остановить тебя — не больше, чем любой другой раб в доме может остановить тебя.

— Что ты говоришь!

— Почему так ужасно это говорить? Разве никто в Риме не говорит о таких вещах?

— Я не хочу насиловать тебя, Вариния. Я не хочу взять тебя как рабыню. Да, у меня здесь были рабыни. Я не знаю, со сколькими женщинами я спал. Женщины, и мужчины тоже. Я не хочу иметь секреты от тебя. Я хочу чтобы ты знала меня, как я. Потому что, если ты меня полюбишь, я стану кем-то другим. Кем нибудь новым и прекрасным. Боже мой, знаешь ли ты, что люди называют меня самым богатым человеком в мире? Может быть, я так не считаю, но с тобой мы могли бы править миром.