Такова была картина второго периода жизни гладиатора, время знания и ненависти. Эта часть была завершена в Капуе. Там он познал окончательное совершенствование цивилизации, обучение людей убивать друг друга для развлечения Римских бездельников и обогащение жирного, грязного и злого человека, которого называли ланистой. Он стал гладиатором. Его волосы были коротко острижены. Он вышел на арену с ножом в руке, и убил не тех, кого ненавидел, но тех, кто, как и он, были рабами или обреченными людьми.

Здесь знание сочеталось с ненавистью. Он стал сосудом для ненависти, и емкость наполнялась день за днем. Он жил один в отвратительной пустоте и безнадежности своей камеры; он углубился в себя. Он больше не верил в Бога, и когда он думал о Боге своих отцов, то лишь с ненавистью и презрением. Однажды он сказал себе:

— Я хотел бы пойти на арену с этим проклятым стариком с горы. Я заплачу ему за все слезы и сломанные обещания, которые он принес людям. Дай ему его гром и молнию. Все, что я хочу, это нож в руке. Я бы сотворил ему хорошую жертву. Я бы ему показал, что такое ярость и гнев.

Однажды он видел сон, и во сне он стоял перед престолом Бога. Но он не боялся. — Что ты со мной сделаешь? — насмешливо воскликнул он. — Я прожил двадцать один год, и что такого ты можешь сделать со мной, чего бы не сделал этот мир? Я видел распятым своего отца. Я работал как крот на рудниках. Два года я работал на рудниках, и год я жил в грязи и трюмной воде, с крысами, бегающими по моим ногам. Три года я был вором, который мечтал о своей родине, и теперь я убиваю людей по найму. Черт бы тебя побрал, что ты мне сделаешь?

Таким он стал во второй период своей жизни, и в это время, Фракийский раб был привезен в школу в Капуе, странный человек с ласковым голосом, сломанным носом и глубокими темными глазами. Вот как этот гладиатор познакомился со Спартаком.

Однажды, много времени спустя, Римский раб был распят на кресте, а после, провисев там двадцать четыре часа, он был помилован самим императором, и каким-то образом выжил. Он оставил рассказ о том, что он чувствовал на кресте, и самое поразительное в его рассказе было то, что он сказал по вопросу о времени. — На кресте, — сказал он, — есть только две вещи, боль и вечность. Они говорят мне, что я был на кресте всего двадцать четыре часа, но я был на кресте дольше, чем существовал мир. Если нет времени, то каждый момент вечность.

В этой своеобразной, больной вечности, рассудок гладиатора распался, и власть организованного разума постепенно иссякла. Воспоминания превратились в галлюцинации. Он прожил большую часть своей жизни. Он снова говорил со Спартаком в первый раз. Он боролся за то, что он больше всего хотел спасти от бессмысленного разрушения, за свою жизнь, несущественную жизнь безымянного раба в широком течении времени.

Он смотрит на Спартака, он наблюдает за ним, он как кошка, этот человек, и его зеленые глаза увеличивают его сходство с кошкой. Ты знаешь, как идет кошка, с бесконечной упругостью. Так идет этот гладиатор, и у тебя появляется ощущение, что, если ты подбросишь его в воздух, он легко приземлится на две ноги. Он почти никогда не смотрит на человека прямо; вместо этого он наблюдает уголками глаз. Таким образом, он наблюдает за Спартаком, день за днем. Он даже не мог объяснить себе, какое качество в Спартаке, до такой степени приковывает его внимание; но это не великая тайна. Он само напряжение, а Спартак — сама расслабленность. Он ни с кем не разговаривает, но Спартак разговаривает со всеми, и все они приходят к Спартаку со своими проблемами. Спартак привнес что-то в эту школу гладиаторов. Спартак уничтожает ее.

Все, кроме этого Еврея, приходят к Спартаку. Спартак спрашивает об этом.

Затем, однажды, во время отдыха между упражнениями, он идет к Еврею и говорит ему.

— Ты говоришь по-гречески, человече? — спрашивает он его.

Зеленые глаза смотрят на него невообразимо. Вдруг Спартак понимает, что перед ним очень молодой человек, почти мальчик. Он скрывается за маской. Он видит не самого человека, но маску.

Еврей говорит себе:

— Грек, говорю ли я по-гречески? Думаю, я говорю на всех языках. Иврит и арамейский, греческий и латинский и многие другие языки многих частей мира. Но почему я должен говорить на любом из этих языков? Зачем?

Очень осторожно, Спартак призывает его:

— Мое слово, а затем твое слово. Мы люди. Мы не одни. Большая проблема в том, что ты одинок. Действительно, ужасно, что мы одни, но здесь мы не одиноки. Почему мы должны стыдиться того, кто мы есть? Неужто мы совершили такие ужасные вещи, чтобы попасть сюда? Я не думаю, что мы совершили такие ужасные вещи. Более ужасные вещи совершаются теми, кто вложил ножи в наши руки и приказал нам убивать ради удовольствия Римлян. Поэтому нам не следует стыдиться и ненавидеть друг друга. У человека немного силы, немного надежды, немного любви. Эти вещи похожи на семена, которые посеяны во всех людях. Но если он сохранит их в себе, они засохнут и умрут очень быстро, и тогда пусть Бог поможет бедняку, потому что у него ничего не будет и жизнь его не стоит того, чтобы жить. С другой стороны, если он дает свои силу, надежду и любовь другим, он найдет неиссякаемый источник того же. Он никогда не иссякнет. Тогда жизнь стоить прожить. И поверь мне, гладиатор, жизнь — лучшая вещь в мире. Мы знаем это. Мы рабы. Все, что у нас есть — это жизнь. Поэтому мы знаем, чего она стоит. У Римлян есть так много других вещей, что жизнь для них не очень важна. Они играют с ней. Но мы принимаем жизнь серьезно, и именно поэтому мы не должны позволить себе быть в одиночестве. Ты слишком одинок, гладиатор. Поговори со мной немного.

Но Еврей ничего не говорит, его лицо и его глаза совсем не меняются. Но он слушает. Он слушает молча и внимательно, а затем он поворачивается и уходит. Но пройдя несколько шагов, он останавливается, слегка поворачивает голову, и следит за Спартаком уголками своих глаз. И Спартаку кажется, что там что-то есть, чего раньше не было, искра, мольба, блеск надежды. Может быть.)

Это было начало третьего периода из четырех, на которые может быть разделена жизнь гладиатора. Это можно назвать временем надежды и именно в это время ушла ненависть, и гладиатор знал великую любовь и товарищество к другим людям подобного рода. Это произошло не сразу, это произошло не быстро. Понемногу он научился доверять человеку, и через человека, он научился любить жизнь. Это было в Спартаке, захватившем его с самого начала, огромная любовь Фракийца к жизни. Спартак был похож на хранителя жизни. Он не просто наслаждался ею и лелеял ее; она поглощала его. Это было то, в чем он никогда не сомневался и никогда не критиковал. В какой-то степени казалось, что существует секретный договор между Спартаком и всеми силами жизни.

Спартак, взглядом увлек гладиатора Давида за собой. Он не сделал этого напоказ; он сделал это почти скрытно. Всякий раз, когда случалось, и это было не слишком заметно, он оказывался рядом со Спартаком. Его слух был столь же острым, как слух лисицы. Он слушал слова Спартака; он уносил эти слова с собой и повторял их самому себе. Он пытался узнать, что скрыто в этих словах. И все это время, что-то происходило внутри него. Он менялся; он рос. В чем-то, таким же образом, немного изменений и немного роста происходило внутри каждого гладиатора в школе. Но для Давида это было необычно. Он пришел из племени людей, чья жизнь была полна Бога. Когда он потерял Бога, в его жизни возникла пустота. Теперь он заполнял эту пустоту человеком. Он учился любить человека. Он изучал величие человека. Он не думал об этом таким образом, но это было то, что с ним случилось — и в какой-то степени с другими гладиаторами.

Это не было чем-то, что могло бы быть понято либо Батиатом, либо сенаторами в Риме. Для них восстание вспыхнуло внезапно и непреднамеренно. По их мнению, никакой подготовки и прелюдии не было, и потому они так и записали. Другого понимания у них не было.