— Почему, Гракх? Ты сидел целый год в ожидании возможности оскорбить нас?

— У меня нет ни остроумия, ни изящества, чтобы просить у вас прощения должным образом, — извинился Гракх.

— У тебя есть и то, и другое. Но это не относится к делу.

Он подал стулья, и они уселись вокруг него, пятеро пожилых, благородных мужчин, завернутые в тонкие белые тоги, ставшие символом Римского владычества во всем мире. Он принес вино и поднос со сладостями. Пресс-секретарь консул Каспий. Он польстил Гракху и озадачил его, ибо Гракх не наблюдал случая, одного из таких монументальных кризисов. Он часто мечтал сыграть роль консула, но в этой роли, он оказался бы не в своей тарелке, у него не было ни талантов, ни необходимых семейных связей. Он попытался угадать, что они искали, и предположил, что это было связано с Испанией, где восстание против Сената и Рима, конечно же, во главе с Серторием, превратились в войну между Серторием и Помпеем. У Гракха была для этого своя оценка. Он презирал обоих соперников и был настроен сидеть и позволить им уничтожить друг друга. Он знал, что пять джентльменов, сидящих перед ним, думают также.

— Ты видишь, — сказал Каспий, — что это восстание в Капуе, может иметь опасные последствия.

— Я этого совсем не вижу, — категорично ответил Гракх.

— Принимая во внимание, что мы пострадали от восстаний рабов.

— Что вы знаете об этом восстании? — спросил Гракх, сейчас уже мягче, чем раньше. — Сколько там рабов, кто они? Куда они ушли? Насколько ты беспокоишься?

Каспий ответил на вопросы один за другим. — Мы поддерживали постоянную связь. Первоначально участвовали только гладиаторы. Существует один отчет, что только семьдесят сбежало. В более позднем докладе говорится, что бежало более двухсот, Фракийцы и Галлы, а также несколько черных Африканцев. Более поздние отчеты увеличивали их количество. Это может быть результатом паники. С другой стороны, на латифундии могли быть волнения. Они, кажется, были ответственны за значительный ущерб, но никаких подробностей нет. Что касается того, куда они ушли, кажется, что они движутся в направлении горы Везувий.

— Не больше, чем казалось бы, — нетерпеливо огрызнулся Гракх. — Они идиоты в Капуе, они не могут оценить, что произошло в их собственном дворе? Там есть гарнизон. Почему гарнизон не покончил с этим быстро и оперативно?

Каспий хладнокровно посмотрел на Гракха. — У них в Капуе была только одна когорта.

— Одна когорта! Сколько войск вам нужно, чтобы одернуть несколько жалких гладиаторов?

— Ты знаешь, как и я, что должно было произойти в Капуе.

— Я не знаю, но могу догадаться. И я предполагаю, что командир гарнизона получает зарплату от каждого грязного ланисты, промышляющего в тех местах. Двадцать солдат здесь, дюжина там. Сколько их осталось в городе?

— Двести пятьдесят. Вот так. Нет нужды в оправданиях, Гракх. Войска были разбиты гладиаторами. Это то, что так беспокоит, Гракх. Нам кажется, что Городские Когорты должны быть отправлены немедленно.

— Сколько?

— По меньшей мере шесть когорт — не менее трех тысяч человек.

— Когда?

— Немедленно.

Гракх покачал головой. Это было именно то, что он мог ожидать. Он подумал, что он собирается сказать. Он очень тщательно обдумал это. Он перебрал в уме все, что знал о рабской психологии.

— Не делайте этого.

У него была привычка противостоять им. Они все спрашивали, почему.

— Потому что я не доверяю городским когортам. Пока оставьте рабов в покое. Пусть в них начнется небольшая гниль. Не отправляйте городские когорты.

— Кого мы отправим?

— Отзовите один из легионов.

— Из Испании. И Помпея?

— Пусть Помпей сгниет и будет проклят! Хорошо, оставим Испанию в покое. Выведите Третий из Цизальпинской Галлии. Не торопитесь. Это рабы, горстка рабов. Это не станет ничем, если вы не сделаете это чем-то…

Поэтому они спорили, и в памяти Гракха снова оживал спор и он снова проиграл, и увидел, что они в своем невероятном страхе перед восстанием рабов решили послать шесть Городских Когорт. Гракх спал недолго. Он проснулся на рассвете, как всегда, независимо от времени и места. Он взял туалетную воду и фрукты на террасу, чтобы поесть.

Дневной свет облегчает страхи и недоумения человека, и чаще всего он похож на бальзам и благословение. Чаще всего, но не всегда; ибо есть определенные категории людей, которые не приветствуют свет дня. Заключенный обнимает ночь, одеяние, чтобы согреться, защитить его и успокоить, и дневной свет не приносит радости осужденному. Но чаще всего дневной свет смывает сумбур ночи. Каждое утро великие люди примеряют на себя мантию своего величия, потому что даже великие люди становятся ночью такими же, как все другие люди, а некоторые из них совершают презренные вещи, а другие плачут, а третьи ютятся в страхе смерти и тьмы глубже, чем те, что их окружают. Но утром они снова великие люди, так и Гракх, сидящий на террасе, облеченный свежей белоснежной тогой, его большое, мясистое лицо, жизнерадостное и уверенное, было картиной того, каким должен быть Римский сенатор. Много раз, затем и позже было сказано, что ни одно более тонкое, благороднейшее и мудрое человеческое установление никогда не собиралось для законодательных дебатов, чем Сенат Республиканского Рима, и, глядя на Гракха, можно принять это. Верно, что он не был благородного происхождения и что кровь в его жилах, как и родословная, была чрезвычайно сомнительна, но он был очень богат, и это была добродетель Республики, что человек измеряется значимостью самого себя, как и значимостью своих предков. Тот факт, что боги дарили человеку богатство, свидетельствует о его врожденных качествах, и если кто-то хочет тому доказательств, нужно было только увидеть, сколько было бедных и как мало было богатых.

К восседавшему Гракху, присоединились другие, компания украсившая Вилла Салария. Проведшая там ночь, группа мужчин и женщин, не была обычной, и им нравилось, что они были замечательными и очень важными людьми. Они были равными, и это подчеркивало их доверие к Антонию Гаю, который никогда не совершал ошибки, собирая разношерстную публику на своей плантации. Но в общих чертах Римской загородной жизни, они не были слишком необычными. Это правда, что среди них были двое самых богатых людей в мире, молодая женщина, которая станет замечательной блудницей на многие века, и молодой человек, который благодаря своей расчетливой жизни, холодных интриг и заговоров будет славиться многими, спустя столетия и еще один молодой человек, чья деградация прославит его сама по себе; но почти в любое время, подобных людей можно было найти на Вилла Салария.

Сегодня утром они объединились вокруг Гракха. Он был здесь единственным, кто носил тогу. Он был непоколебимым старшим судьей, сидел там со своей туалетной водой, чистил яблоко и вставлял слово то здесь, то там. — Они выздоравливают, — сказал он себе, глядя на хорошо ухоженных мужчин и тщательно подкрашенных женщин, их волосы уложили мастерски и красиво, их губная помада и румяна так искусно наложены. Они заговорили об этом и о том, и их разговор был умным и хорошо отрепетированным. Если они говорили о скульптуре, Цицерон занял официальную позицию, что могло бы быть ожидаемо:

— Я устал от этих разговоров о Греках. Что они сделали такого, чего Египтяне не достигли тысячелетия назад? В обоих случаях, мы имеем дело с особенным вырождением, с людьми, неспособными к росту или власти. Что и отражает их скульптура. По крайней мере, Римский художник изображает то, что есть.

— Но это может быть очень скучным, — запротестовала Елена, демонстрируя прерогативу молодежи, интеллектуалов, и женщин. От Гракха ожидалось, что он будет вообще отрицать искусство. Однако услышали, — Я знаю, что мне нравится. Гракх знал многое об искусстве. Он покупал Египетское искусство, потому что оно задело в нем какую-то струну. У Красса не было устойчивых взглядов об искусстве; это замечательно, как мало устойчивых взглядов у него было, но он был хорошим генералом, как таковой прошел все. В то же время он назвал самоуверенным заявление Цицерона. Хорошо говорить о вырождении, когда вам не приходилось сражаться с так называемыми вырожденцами.