(Гракх поморщился, когда услышал, как используется слово «кампания».)

Что касается восстания, то Вариний явно разрывался между желанием сообщить о фактах, — которых было мало — и возможностью для самовосхваления, что означало бы добиться многого. Он вставил заявление Батиата относительно предыстории восстания, и он отметил, что «кажется, что его возглавляет один, Спартак, Фракиец, а другой Крикс, Галл». Оба они были гладиаторы, но из отчета было невозможно определить, сколько было задействовано гладиаторов. Вариний подробно рассказал о трех отдельных плантациях, которые были сожжены. Рабы на этих плантациях были бесспорно верны своим хозяевам, но из-за страха смерти оказались вынуждены присоединиться к рабам-повстанцам. Те, кто отказался, немедленно были преданы смерти.

(Гракх кивнул: это единственный способ, которым их можно было заставить.)

Два владельца плантаций попытались укрыться в Капуе, но они были перехвачены гладиаторами и убиты ими, а их рабов вынудили присоединиться к восстанию. В дополнение к этому, множество недовольных среди рабов, охваченной восстанием области убежали, чтобы присоединиться к повстанцам. Вариний добавил длинный список злодеяний, предположительно совершенных рабами, которые были приняты и засвидетельствованы. Эти описания перечисляли дополнительные злодеяния со стороны рабов.

Он закончил, заявив, что, насколько он узнал, рабы устроили свою штаб-квартиру на диком и скалистом склоне горы Везувий, и что он намеревался немедленно идти туда и обеспечить соблюдение над ними воли Сената.

Сенат получил и одобрил его доклад. Кроме того, в Сенате было предложено и принято решение, что около восьмидесяти беглых рабов, теперь удерживаемых для отправки на рудники, предлагается выставить в качестве знаков наказания, «так чтобы все рабы в пределах города могли прочитать предупреждение и урок в их судьбе». В тот же день эти несчастные бедняги были распяты в районе Большого Цирка, в перерыве между гонками. Они свисали со своих крестов, в то время как нынешний фаворит, Аристон, на великолепном жеребце Парфионе, неожиданно проиграл Чаросе, Нубийской кобыле — обанкротив значительную части спортивной крови Рима. Но ничего больше не слышали ни от Вариния, ни от Городских Когорт в течении шести дней. И наконец, краткий отчет пришел. Городские когорты были побеждены рабами. Это был краткий отчет, без каких-либо подтверждающих фактов, и двадцать четыре часа Сенат и город пребывали в напряженном ожидании. Все говорили о новом восстании рабов, но никто ничего не знал. Тем не менее, страх охватил весь город.

Сенат заседал за закрытыми дверями в течении всей сессии и толпы снаружи собирались и росли, пока площадь не была заполнена, а улицы, ведущие к ней, блокированы, и повсюду ходили слухи, что теперь Сенат узнал историю Городских Когорт.

Только одно или два кресла были пусты. Гракх, запомнивший эту сессию, решил, что в такие моменты — моменты кризиса и горького знания — Сенат проявил себя наилучшим образом. Глаза сидящих стариков, молчаливых в своих тогах, были полны важности и без беспокойного страха, а лица молодых мужчин были тверды и сердиты. Но все они остро сознавали достоинство Римского Сената, и в этом контексте Гракх мог отказаться от своего цинизма. Он знал этих людей; он знал, какими дешевыми и извращенными средствами они купили свои места и какую грязную игру в политику они вели. Он хорошо знал каждый грязный секрет каждого из этих людей, хранящиеся на их собственном заднем дворе; и все же он почувствовал волнение и гордость за свое место в их рядах.

Теперь он не мог злорадствовать, из-за своей личной победы. Его личная победа не была отделена от того, с чем они столкнулись, и потому они избрали его сенатором-инквизитором, и он взвалил на себя их горе и убрал подальше свой мелкий триумф. Он стоял перед ними, лицом к вернувшемуся Римскому солдату, Римский солдат поднявшийся и воспитанный улицами и переулками города, но теперь впервые в своей жизни, стоящий перед августейшим Сенатом, узколицый, темноглазый мужчина, испуганный беглец, один глаз дергается, от волнения он облизывал языком свои губы снова и снова, все еще в своих доспехах, без оружия, лишь один предстает перед Сенатом, выбритый и, по крайней мере, частично вымытый, но с пропитанной кровью повязкой на одной руке и очень усталый. Гракх сделал то, чего другие бы не сделали. Прежде чем он начал формальный опрос, он попросил принести вина и поставить его на столик рядом с солдатом. Человек был слаб, и Гракх не хотел, чтобы он упал в обморок. Это не поможет. Мужчина держал в руках маленький жезл легата, сделанный из слоновой кости, жезл, который был — как они привыкли говорить — более могущественным в своей силе, чем вторгшаяся армия, рука, власть и сила Сената.

— Ты можешь отдать его мне, — начал Гракх.

Солдат сначала не понял его, а затем Гракх взял жезл из его рук и положил на алтарь, чувствуя, как его горло сжалось, и боль сдавила сердце. Он мог презирать людей, людей — такими, какие они есть, но он не презирал этот маленький жезл, представлявший все достоинство, силу и славу его жизни, и которые были передан Варинию всего несколько дней назад.

Теперь он спросил солдата: — Твое имя, вначале?

— Арал Порт.

— Порт?

— Арал Порт, — повторил солдат.

Один из сенаторов повернулся к нему ухом и сказал, — Громче, разве ты не можешь говорить громче? Не слышно. — Говори, — сказал Гракх. — Тебе не причинят вреда. Здесь ты находишься в Священной палате Сената, говори всю правду во имя бессмертных богов. Высказывайся!

Солдат кивнул.

— Возьми вина, — сказал Гракх.

Солдат переводил взгляд с одного лица на другое, ряды бесстрастных, одетых в белые одежды мужчин, каменные сиденья, на которых они сидели, как истуканы, а затем налил дрожащей рукой стакан вина, пролил, когда он переполнился, выпил его и снова облизнул губы.

— Сколько тебе лет? — спросил Гракх.

— Двадцать пять лет.

— А где ты родился?

— Здесь, в пригороде.

— У тебя есть профессия?

Мужчина покачал головой.

— Я хочу, чтобы ты ответил на каждый вопрос. Я хочу, чтобы ты сказал «да» или «нет», по крайней мере. Если ты можешь ответить более подробно, сделай это.

— Нет, у меня нет другой профессии, кроме войны, — сказал солдат.

— Из какого ты регимента?

— Из третьей когорты.

— И как долго ты был солдатом Третьей Когорты?

— Два года и два месяца.

— До того?

— Я жил на пособие по безработице.

— Кто был твоим командиром в Третьем?

— Сильвий Гай Сальварий.

— А твоей сотни?

— Марий Гракх Альвио.

— Очень хорошо, Арал Порт. Теперь я хочу, чтобы ты сказал мне, и уважаемые сенаторы собрались здесь именно для этого, что произошло после того, как твоя когорта и другие пять когорт двинулись на юг от Капуи. Ты должен сказать это мне напрямую и ясно. Ничто, о чем ты расскажешь, не будет использовано против тебя, и здесь, в этой священной палате тебе не причинят вреда.

Тем не менее, солдату было нелегко говорить последовательно, и Гракху, спустя годы, сидя нежным весенним утром на террасе Вилла Салария, помнилось, что пронзительные и зловещие картины, вызванные словами солдата были яснее слов. Это была не очень довольная или веселая армия, марширующая на юг от Капуи под руководством Вариния Глабра. Погода превратилась в непогоду, и Городские Когорты, не использовавшиеся для постоянного марша, сильно пострадали. Хоть они и тащили на двадцать фунтов меньше на человека, чем должен легионер на марше, все же они несли вес шлема и брони, щита, копья и меча. Они натерли язвы, там, где края горячего металла терлись об их плоть, и они обнаружили, что мягкие и красивые парадные башмаки, которыми они так гордо щеголяли, когда метались взад и вперед по Большому Цирку, оказались им менее полезны на дорогах и полях. Послеполуденные дожди поливали их, и когда наступил вечер, они почувствовали себя ожесточенными и угрюмыми.