— Почему мы должны думать или говорить об этом?

— Потому что, если бы ты любила меня по — настоящему, ты бы не хотела умереть, если бы я умер или меня отняли у тебя.

— Ты так думаешь?

— Да.

— А если бы я умерла, ты бы не хотел умереть? — спросила она.

— Я хотел бы жить.

— Зачем?

— Потому что ничего нет без жизни.

— Без тебя нет жизни, — сказала она.

— Я хочу, чтобы ты дала мне обещание и сохранила его.

— Если я дам обещание, я сохраню его, иначе я этого не сделаю.

— Я хочу, чтобы ты пообещала, что никогда не заберешь свою жизнь, — сказал Спартак.

Какое — то время она не отвечала ему.

— Обещаешь?

Наконец, она сказала, — Хорошо, я сделаю.

Затем, через некоторое время, он заснул, спокойно и нежно, в кольце ее рук.

Утренний бой барабана вызвал их на тренировку. Сорок минут простого бега по тренировочной площадке перед утренним обедом. Каждому мужчине при пробуждении давали стакан холодной воды. Дверь его камеры открылась. Если у него была женщина, ей разрешали уборку камеры до того, как она шла на работу в качестве единицы рабского населения школы. В учреждении Лентула Батиата никто не сидел без дела. Женщины гладиаторов выскребали и чистили, готовили и обрабатывали огороды, работали в банях и ухаживали за козами, и в обращении с этими женщинами Батиат был столь же тверд, как любой владелец плантации, свободно и в изобилии использовал кнут и кормил их дешевым месивом. Но перед Спартаком и Варинией у него был любопытный страх; хотя он вряд ли был в состоянии объяснить, что было в них такого, чего он боялся и почему боялся этого.

Однако в это особое и запоминающееся утро, нетерпимость и ненависть ощущались в школе, в барабанном бое на побудку, в том, как тренеры выводили людей из их клеток на тренировочную площадку, выстраивая их лицом к железной ограде, где был распят мертвый черный Африканец; и женщины, с такой же нервозной ненавистью расходились по своим местам. Сегодня утром не было страха перед Варинией, и кнут не был снисходительнее к ней, чем к другим. Во всяком случае, она была выделена надсмотрщиком с особыми комментариями насчет шлюхи великого воина. И кнут стегал ее чаще других. Она работала на кухне, там, куда ее привели.

Это был гнев Батиата, пронизывающий это место, глубокий и трепещущий гнев, возникший из единственной вещи, которая могла бы наиболее успешно вызвать гнев ланисты — финансовые потери. Брак отказался оплатить половину согласованной цены, и даже если бы поданный судебный иск был как следует приправлен, Батиат знал, каковы его шансы выиграть судебный процесс против известной Римской семьи в Римском суде. Результаты его гнева были видны повсюду. На кухне повар проклинал женщин и бил их за работу своим длинным деревянным стержнем власти. Тренеры, подхлестываемые своим работодателем, хлестали гладиаторов, мертвый чернокожий был растянут на ограде, прямо перед гладиаторами, поскольку они построились для своей утренней тренировки.

Спартак занял свое место, Ганник с одной стороны от него, Галл по имени Крикс с другой. Они выстроились в две линии, лицом к казармам, а тренеры, которые встретились с ними сегодня утром, были вооружены, специально вооружены ножом и мечом. Ворота огражденной площадки были открыты, и четыре отряда регулярных войск, сорок человек, стояли в полной боеготовности, сжимая в руках большие деревянные дротики. Утреннее солнце залило желтый песок и коснулось людей своим теплом, но в Спартаке не было тепла, и когда Ганник шепнул ему, знает ли он, что это значит, молча покачал головой.

— Ты сражался? — спросила Галл.

— Нет.

— Но он не убил никого из них, и если человек идет на смерть, он может умереть лучше, чем вот так.

— Ты умрешь лучше? — спросил Спартак.

— Он умрет, как собака, и ты тоже, — сказал Крикс Галл. — Он умрет на песке со вспоротым брюхом, и ты тоже.

Именно тогда Спартак начал понимать, что он должен делать; или лучше сказать что осознание, прораставшее в нем так долго, кристаллизовалось в реальность. Реальность была только началом; реальность никогда не будет чем-то большим, чем его началом, концом или бесконечностью, протянувшейся в нерожденное будущее; но реальность была связана со всем, что с ним случилось, и людьми вокруг него и со всем, что должно было произойти сейчас. Он уставился на огромное тело Негра, иссушенное на солнце, кожа и плоть порваны там, где пилум пронзил его насквозь, кровь свернулась и высохла, голова болтается между широкими плечами.

— Какое презрение к жизни у этих Римлян! — подумал Спартак. — Как легко они убивают, и как сильно они наслаждаются смертью! Но почему бы и нет, — спросил он себя, — когда весь процесс их жизни был построен на крови и костях? Распятие для них было особенно увлекательно. Оно происходило из Карфагена, где Карфагеняне приняли его как единственную смерть, которой удостаивали раба; но там, куда простиралась рука Рима, распятие стало страстью.

Теперь на тренировочную площадку пришел Батиат, и Спартак, едва двигая губами, спросил Галла, который стоял рядом с ним, — И как ты умрешь?

— Так, как ты хочешь, Фракиец.

— Он был моим другом, — сказал Спартак о мертвом Негре, — и он любил меня.

— Это твое проклятие.

Батиат занял свое место перед длинной линией гладиаторов и солдат, стоящих позади него. — Я вас кормлю, — сказал ланиста. — Я кормлю вас лучшим, жаркое из цыплят и свежей рыбой. Я кормлю вас до тех пор, пока ваши животы не раздуются. Я купаю вас и я массирую вас. Я взял многих из вас из шахт и виселицы, и вот вы живете, как цари, в безделье, имея все земные блага. Там не было ничего ничтожнее, чем то, чем вы были до того, как пришли сюда, но теперь вы живете в комфорте и вы едите самое лучшее.

— Ты мне друг? — прошептал Спартак, и Галл ответил, едва шевеля губами, — Гладиатор, не дружи с гладиатором.

— Я называю тебя другом, — сказал Спартак.

Теперь Батиат сказал, — В черном сердце этой черной собаки не было ни благодарности ни понимания. Кто из вас такой же?

Гладиаторы стояли молча.

— Выбери мне чернокожего! — Сказал Батиат тренерам, и они пошли туда, где стояли Африканцы и вытащили одного из них к центру огражденной площадки. Это было организовано заранее. Застучали барабаны, и два солдата отделились от других и подняли тяжелые деревянные копья. Барабанный бой продолжался. Негр судорожно боролся, а солдаты воткнули копья один за другим в его грудь. Он лежал на спине в песке, оба копья странно наклонены. Батиат повернулся к офицеру, который стоял рядом с ним, и сказал:

— Теперь больше не будет проблем, собаки даже не будут рычать.

— Я называю тебя другом, сказал Ганник Спартаку и Галлу, которые стояли с другой стороны от него ничего не говоря, только тяжело и хрипло дыша.

Затем началась утренняя тренировка.

Позже, в Сенатской комиссии по расследованию, Батиат заявил совершенно правдиво, что он не только не знал, что замышляется заговор, но что он не считал возможным, чтобы кто-то обдумывал подобное. В подтверждение этого он указал, что всегда среди гладиаторов имелось по крайней мере двое, которым он приплачивал вместе с его обещанием об освобождении. Через определенные промежутки времени этих двоих покупали, ставили в пару и они сражались. Одного освобождали, другой возвращался с небольшими признаками прошедшего поединка, а затем нанималась новая пара информаторов. Батиат настаивал, что заговор не мог бы вызреть, без его оповещения.

Так это было всегда, и как бы часто не происходили восстания среди рабов, заговора не обнаруживали, не фиксировали, не находили непрерывного его корня, который, бесспорно, как корни клубники, был сплошным и невидимым, тогда как только цветущее растение было на виду. Было ли это восстание на Сицилии или неудачная попытка на плантации, которая закончилась распятием нескольких сот несчастных, попытки Сената, отыскать корни, потерпели неудачу. Но корни нужно было отыскать. Здесь люди создали великолепие жизни, роскоши и изобилия, доселе не бывавших в мире; непримиримость народов закончилась в Римском Мире; разделение наций закончилось Римскими дорогами; и в могучем городе, центре мира, ни один человек не страдал от голода или отсутствия наслаждений. Это было так, как должно быть, поскольку все, и каждый из богов планировал дабы так было, но с цветением тела пришла эта болезнь, которую невозможно искоренить.