— Итак? — спросил Цицерон.

— Это все. Я же говорил, что это моральная история, без всякой точки.

— Прощение? Это не Римская история. Мы, Римляне, не прощаем. Во всяком случае, это не мать Гракхов.

— Не прощение. Любовь.

— Ах!

— Ты не веришь в любовь?

— Превзойти все пределы? Ни в коем случае. И это не по Римски.

— Святые небеса, Цицерон, ты можешь каталогизировать каждую благословенную вещь на земле в категориях Римских или не — Римских?

— Большинство вещей, — ответил Цицерон самодовольно.

— И ты веришь в это?

— Собственно говоря, я не взаправду, — засмеялся Цицерон.

— У него нет юмора, — подумал Гракх. — Он смеется, потому что чувствует, что это надлежащий момент, чтобы смеяться. И он сказал вслух, — Я собирался посоветовать тебе отказаться от политики.

— Да?

— Тем не менее, я не думаю, что мой совет повлияет на вас, так или иначе.

— Но ты не думаешь, что я когда-нибудь буду успешным в политике, не так ли?

— Нет, я бы этого не сказал. Ты когда-нибудь думал о политике — что это?

— Очень много, я полагаю. Нет ни одного очень чистого политика.

— Как о чистой или грязной, как о чем-либо еще. Я всю жизнь проводил политику, — сказал Гракх, подумав. — Он не любит меня, я ударил его, он ударил меня. Почему мне так трудно согласиться с тем, что меня кто-то не любит?

— Я слышал, что твое великое достоинство, — сказал Цицерон толстяку, — это память на имена. Верно ли, что ты помнишь имена сотен тысяч людей?

— Еще одна иллюзия в отношении политики. Я знаю по имени нескольких людей. Не сто тысяч.

— Я слышал, что Ганнибал мог запомнить имя каждого человека в своей армии.

— Да. И мы одарим Спартака аналогичной памятью. Мы не можем признать кого-то победителем, потому что они лучше, чем мы. Почему у тебя такая любовь к большой и маленькой лжи в истории?

— Они все лгут?

— Большинство из них, — прогрохотал Гракх. — История — это объяснение сноровки и жадности. Но честное объяснение — никогда. Вот почему я спросил тебя о политике. Кто-то из бывших на Вилла, сказал, что нет политики в армии Спартак. Но этого не может быть.

— Поскольку ты политик, — улыбнулся Цицерон, — предположительно, скажи мне что есть политик.

— Обманщик, — коротко ответил Гракх.

— По крайней мере, ты откровенен.

— Моя единственная добродетель и чрезвычайно ценная. В политике, люди путают ее с честностью. Видите ли, мы живем в республике. Это означает, что есть очень много людей, у которых нет ничего и горстка, у которых много чего. И те, кто владеет многим должны защищать и защищать тех, у кого ничего нет. Не только это, но те, кто владеет многим должны охранять их имущество, и поэтому те, у кого нет ничего, должны быть готовы умереть за имущество таких людей, как ты и я, и наш добрый хозяин Антоний. Кроме того, у таких людей, как мы, много рабов. Эти рабы нам не нравятся. Мы не должны хвататься за иллюзию, что рабы, как их хозяева. Они не такие, и поэтому рабы не защитят нас от рабов. Поэтому многие, многие люди, которые вообще не имеют рабов, должны быть готовы умереть, чтобы у нас были наши рабы. Рим содержит армию в четверть миллиона человек. Эти солдаты должны быть готовы отправиться в чужие земли, валиться с ног, жить в грязи и убожестве, утопать в крови, чтобы мы были в безопасности, жили в комфорте и увеличивали наши личные состояния. Когда эти войска отправились сражаться против Спартака, они оборонялись куда меньше рабов. Тем не менее, они умерли в тысячах боев с рабами. Можно пойти дальше. Крестьяне, погибшие во время боев с рабами находились в армии, в первую очередь потому, что их изгнали с их земли латифундии. Рабская плантация превращает их в безземельных нищих; а еще, они умирают за то, чтобы сохранить плантацию неповрежденной. В связи с этим возникает соблазн сказать Reductio ad absurdum. Для размышления, мой дорогой Цицерон, что сделает храбрый Римский солдат в случае поражения, если рабы победят? Действительно, он нуждается в нем отчаянно, потому что рабов меньше, чем земли. Будет достаточно земли для всех, и у нашего легионера было бы то, о чем они мечтают в большинстве, свой земельный участок и свой домик. Тем не менее он идет, чтобы уничтожить свои собственные мечты, чтобы шестнадцать рабов могли носить толстого старого борова, такого как я, в мягких носилках. Ты отрицаешь правду в том, что я говорю?

— Я думаю, что если бы то, что ты сказал, высказал вслух простой человек на Форуме, мы бы распяли его.

— Цицерон, Цицерон, — рассмеялся Гракх. — Это угроза? Я слишком толстый, грузный и старый, чтобы быть распятым. И почему ты так нервничаешь по поводу истины? Лгать другим необходимо. Нужно ли нам верить в нашу ложь?

— Как ты можешь такое утверждать? Ты просто опускаешь ключевой вопрос: один человек такой же, как другой или отличается от другого? В твоей маленькой речи есть ошибка. Ты принимаешь за истину, что все люди одинаковы, как горох в стручке. Я нет. Существует элита — группа лучших людей. То ли боги создали их такими, то ли обстоятельства создали их таким образом, не будем спорить. Но они люди подходящие для управления, и потому что они подходят для управления, они правят. И поскольку все остальные подобны скотам, они и ведут себя как скот. Видишь ли, ты представляешь тезис; трудно объяснить его. Ты представляете картину общества, но если правда была бы так нелогична, как твоя картина, вся структура рухнула бы через день. Все, что ты не можешь сделать, так это объяснить, что скрепляет вместе эту нелогичную головоломку.

— Да, — кивнул Гракх. — Я скрепляю ее вместе.

— Ты? Просто сам?

— Цицерон, ты действительно думаешь, что я идиот? Я прожил долгую и опасную жизнь, и я все еще на высоте. Ты спросили меня, что такое политик? Политик — цемент в этом сумасшедшем доме. Патриций не может сделать это сам. Во-первых, он думает так, как ты, а Римские граждане не любят, когда им говорят, что они скоты. Они не знают, что вы узнаете об этом когда-нибудь. Во-вторых, он ничего не знает о том, что такое гражданин. Если бы он оставался им, структура впала бы в коллапс через день. Поэтому он приходит к таким людям, как я. Он не может жить без нас. Мы рационализируем иррациональность. Мы убеждаем людей в том, что величайшее свершение в жизни — умереть за богатых. Мы убеждаем богатых, что они должны расстаться с частью своих богатств, чтобы сохранить остальное. Мы волшебники. Мы забрасываем иллюзии, и иллюзии надежные. Мы говорим людям: вы власть. Ваш голос является источником силы и славы Рима. Вы единственные свободные люди в мире. Нет ничего более ценного, чем ваша свобода, ничего более восхитительного, чем ваша цивилизация. И вы контролируете ее; Вы являетесь властью. И затем они голосуют за наших кандидатов. Они плачут о наших поражениях. Они смеются от радости от наших побед. И они чувствуют гордость и превосходство, потому что они не являются рабами. Независимо от того, как они низки, если они спят в водосточных канавах, если они сидят на общественных местах на гонках и арене весь день, если они душат своих младенцев при рождении, если они живут на пособие по безработице и никогда не утруждают рук, чтобы выполнить дневную работу от рождения до смерти, тем не менее они не рабы. Это грязь, но каждый раз, когда они видят раба, их эго возрастает, и они чувствуют себя полными гордости и власти. Тогда они знают, что они Римские граждане, и весь мир завидует им. И это мое своеобразное искусство, Цицерон. Никогда не умаляй политику.

Все это не вызвало расположения Гракха к Цицерону, и когда они наконец пришли к первому большому кресту, который стоял всего в нескольких милях от стен Рима, Цицерон указал на толстяка, который сидя дремал под тентом и заметил Гракху:

— Очевидно, политик по виду и выучке.

— Очевидно, на самом деле это мой старый друг. Гракх приказал носилкам остановиться, и с трудом вылез из них. Цицерон сделал то же самое, радуясь возможности размять ноги. Время близилось к вечеру и темные дождевые тучи наползали с севера. Цицерон указал на них.