— Дайте ему поспать, — говорит Еврей. — Это великая победа. Пусть он поспит.

Но десять тысяч рабов погибли за эту великую победу. Другие Римские армии — большие армии.

Когда стало известно, что гладиатор умирает, интерес к нему ослабел. К десятому часу, в середине дня, только немногие, наиболее закоренелые сторонники распятия оставались наблюдать — они и несколько нищих мошенников и потрепанных бездельников, которые были бы нежелательными среди многочисленных плодотворных удовольствий, которые даже в таком городе, как Капуя, устраивались днем. Правда, в то время в Капуе не устраивалось гонок, но что-то обязательно происходило на одной из двух прекрасных арен. Поскольку город пользовался такой популярностью у туристов, делом чести среди наиболее богатых граждан Капуи было обеспечить поединки пар в течении как минимум трехсот дней в году. В Капуе был отличный театр и ряд крупных публичных домов с проститутками, действующих более открыто, чем в Риме. В этих местах были женщины всех рас и национальностей, специально обученных для повышения репутации города. Были также прекрасные магазины, парфюмерный базар, бани и множество водных видов спорта на глади красивой бухты.

Поэтому неудивительно, что один умирающий, распятый гладиатор должен был вызвать лишь мимолетное притяжение. Если бы он не был героем мunera, никто не взглянул бы на него второй раз, но и так, он больше не был объектом, представляющим большой интерес. В письме, адресованном «всем гражданам Рима, которые живут в Капуе», три богатых торговца, возглавлявшие небольшую Еврейскую общину отказались от всякого знакомства или ответственности за него. Oни указали, что на их родине все бунтарские и недовольные элементы были искоренены, и они также указали, что обрезание не являлось доказательством Еврейского происхождения. Среди Египтян, Финикийцев и даже среди Персов, обрезание было довольно распространенным явлением. Было также не в природе Евреев наносить удар по той власти, которая принесла состояние мира, полноты и доброкачественного порядка на большей части мира. Таким образом, отвергнутый со всех сторон, гладиатор умирал в одиночестве и унижении. Он не предоставил никакого развлечения для солдат и ничтожно мало для зрителей. Была одна несчастная старуха, которая сидела, сложив руки на коленях, созерцая человека на кресте. Солдаты, от скуки, начали дразнить ее.

— Ну, красотка, — сказал один из них, — о чем ты мечтаешь, глядя на этого человека там?

— Снять его и отдать тебе? — спросил другой. — Давненько в твоей постели не было такого прекрасного молодого человека?

— Давно, — пробормотала она.

— Ладно, он будет с тобой в постели, хорошо. Он бы тебя объездил. Боже, он обошелся бы с тобой, как жеребец с кобылой. Как насчет этого, почтенная госпожа?

— Что это за разговоры, — сказала она. — Что вы за люди! Что это за разговоры вы со мной ведете!

— О, моя госпожа, прошу прощения. Один за другим солдаты стали отбивать ей глубокие поклоны. Несколько зрителей поняли игру и собрались вокруг.

— Я не дам двух проклятий за ваши извинения, — сказала старуха. — Грязь! Я грязная. Ты грязный. Я могу смыть грязь в ванне. Ты не можешь.

Им не понравилась игра таким способом, и они вновь подтвердили свой авторитет. Они стали жесткими, и их глаза сверкнули. — Успокойся, старушка, — сказал один из них. — Закрой свой рот на засов.

— Я говорю, что мне нравится.

— Тогда иди, возьми ванну и вернись. Ты будешь таким зрелищем, сидя здесь, прямо у городских ворот, залюбуешься.

— Конечно, я зрелище, — ухмыльнулась она им. — Я ужасное зрелище, а? Что за люди, вы, Римляне! Самые чистые люди в мире. Разве не Римлянин купается каждый день, даже если он бездельник, как и большинство из вас, и проводит свое утро за азартными играми и свои дни на арене. Он такой проклятый чистюля…

— Достаточно, старуха, просто заткни рот.

— Этого недостаточно, я не могу купаться, я рабыня, рабы не ходят в бани. Я старая и дряхлая, и со мной ничего нельзя сделать. Ни единого благословения. Я сижу на солнце и никого не беспокою, но тебе это не нравится, не так ли? Два раза в день я иду в дом своего хозяина, и он дает мне немного хлеба Хороший хлеб. Хлеб Рима, который растят рабы, жнут рабы, перемалывают рабы и выпекают рабы. Я иду по улицам, и увижу ли я хоть что-то, не сделанное руками рабов? Ты думаешь меня напугаешь? Я плюю на тебя!

Пока это происходило, Красс вернулся к Аппиевым воротам. Он спал плохо, как часто происходит с людьми, когда они пытаются компенсировать днем, свое времяпрепровождение накануне. Если бы кто-то спросил его, почему он возвращается на место распятия, он, возможно, пожал бы плечами. Но на самом деле, он знал ответ достаточно хорошо. Целая великая эпоха жизни Красса закончилась смертью последнего из гладиаторов. Красс запомнится не только как богач, но как человек, подавивший восстание рабов. Это легко сказать, но было нелегко сделать. Всю жизнь, Красс никогда не отделял себя от своих воспоминаний о Рабской Войне. Он будет жить с этими воспоминаниями, вставать с ними и ложиться с ними. Он никогда не расстанется со Спартаком, пока он сам, Красс, не умрет.

Тогда борьба между Спартаком и Крассом закончится, но только тогда. Итак, теперь Красс вернулся к воротам, чтобы снова взглянуть на все, что осталось, от его живущего противника.

Новый капитан командовал этим караулом, но он знал генерала — как большинство людей в Капуе — и он превзошел себя в том, чтобы быть представительным и полезным. Он даже извинился за то, что так мало людей осталось посмотреть на смерть гладиатора.

— Он очень быстро умирает, — сказал он. — Это удивительно. Он, казалось, был крепкий, стойкий тип. Возможно, он прожил бы там три дня. Но он будет мертв до утра.

— Откуда ты знаешь? — спросил Красс.

— Могу вам сказать. Я видел много распятий, и все они следуют одному и тому же образцу. Если гвозди пронзают большую артерию, они истекают кровью довольно быстро. Однако этот не кровоточит. Он просто не хочет больше жить, и когда это происходит, они быстро умирают. Вы бы не подумали, что так будет?

— Меня ничто не удивляет, — сказал Красс.

— Наверное, нет. Думаю, после всего, что вы видели…

В этот момент солдаты наложили руки на старуху, и ее пронзительные крики, когда она сражалась с ними, привлекли внимание генерала и капитана у ворот. Красс подошел, взглянул на сцену и язвительно сказал солдатам:

— Какие же вы прекрасные герои! Оставь старую леди!

Особое достоинство в его голосе заставило их повиноваться. Они отпустили женщину. Один из них узнал Красса и шепнул остальным, а затем подошел капитан и захотел узнать, что это значит, и не могли бы они получше распорядиться своим временем?

— Она была дерзкой и грязной на язык.

Люди, стоящие вокруг, грубо захохотали.

— Убирайтесь отсюда, вы все, — велел капитан бездельникам. Они отступили на несколько шагов, но не слишком далеко, и старая карга проницательно посмотрела на Красса.

— Значит, великий генерал — мой защитник, — сказала она.

— Кто ты, старая ведьма? — требовательно спросил Красс.

— Великий человек, должна ли я встать перед тобой на колени или мне плюнуть тебе в лицо?

— Понимаете? Я вам говорил? — воскликнул солдат.

— Да, все в порядке. Теперь, что ты хочешь, старуха? — спросил Красс.

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я пришла сюда, чтобы увидеть, как умирает хороший человек. Он не должен умирать совсем один. Я сижу и наблюдаю за ним, пока он умирает. Я совершаю для него жертвоприношение любви. Я говорю ему, что он никогда не умрет. Спартак никогда не умирал. Спартак живет.

— О чем ты говоришь, старуха?

— Разве ты не знаешь, о чем я говорю, Марк Лициний Красс? Я говорю о Спартаке. Да, я знаю, почему ты пришел сюда. Никто не знает. Они не знают. Но мы с тобой знаем, не так ли?

Капитан велел солдатам схватить и оттащить ее, потому что она была просто грязной старой кошелкой, но Красс сердито отозвал их.