— У него есть все, кроме величия, и я думаю, что он перерезал бы горло собственной матери, если бы это продвинуло дело Цицерона.

— Но дела Цицерона не так важны.

— Точно, и поэтому он потерпит неудачу практически во всем. Боится, потому что его никто не любит.

Это был самый проницательный комментарий для Антония Гая, который желал кого-нибудь восхищать, хотя его сексуальные склонности и практики были на уровне двенадцатилетнего ребенка. Гракх был готов признать что земля, на которой он стоял, превращалась в слизь. Его мир разлагался, но поскольку процесс разложения был чрезвычайно медленным, а он сам был далеко не бессмертен, у него не было никакого интереса обманывать себя. Он мог видеть, что происходит, не давая себе труда встать; в его положении не было необходимости принимать чью-то сторону.

В этот вечер он не уснул после того, как остальные домашние ушли спать. Он спал мало и плохо, и теперь он повернулся на другой бок, лицом к яркому лунному свету. Если бы кто-нибудь спросил его, он мог бы достаточно точно сообщить о том, кто и кого выбрал для себя в постельные партнеры тем вечером; но он заметил это без любопытства, и не чувствовал обиды. Это был Рим. Только дурак считал иначе.

Проходя, он увидел Юлию, сидящую на каменной скамье, скорбную фигуру в ночи, обездоленную и охваченную ужасом от собственной неполноценности и от манеры, в которой ей отказали. Он повернулся к ней.

— Лишь мы двое одиноки этой ночью, — сказал он ей. — Это самая красивая ночь, не так ли, Юлия?

— Если чувствуешь себя красивой.

— А ты нет, Юлия? — Он оправил свою тогу. — Хочешь, чтобы я посидел с тобой некоторое время?

— Пожалуйста, посиди.

Некоторое время он сидел молча, мягко реагируя на освещенную луной красоту земли, огромный белый дом, так легко поднимающийся с его ложа кустов и вечнозеленых растений, терраса, фонтаны, бледный блеск скульптур здесь и там, беседки с их прекрасными скамьями бледно-розового или темно-черного мрамора. Сколько красоты удалось Риму! Наконец, он сказал:

— Похоже, Юлия, нам придется этим удовлетвориться.

— Да, кажется, так.

Он был другом и гостем ее мужа. — Привилегия быть Римлянином, — заметил он.

— Ты никогда не допускаешь этих глупых банальностей, кроме тех случаев, когда ты рядом со мной. — спокойно ответила Юлия.

— Да?

— Скажи, ты когда-нибудь слышал о Варинии?

— Вариния?

— Ты когда-нибудь можешь ответить на вопрос, не переворачивая его в своем уме по крайней мере пять раз? Я не пытаюсь быть умной, мой дорогой.

Она положила свою руку на его огромную лапу.

— Не может быть, Вариния была женой Спартака.

— Да, я слышал о ней. На самом деле, вы, люди, живущие здесь, одержимы Спартаком. Я сегодня еще мало слышал об этом.

— Ну, он пощадил Вилла Салария. Я не знаю, быть ему благодарной или нет. Полагаю, это знаки наказания. Я еще не была на дороге. Они очень страшные?

— Страшные? Не знаю, я не думал об этом. Они есть, и это все. Жизнь дешева, и рабы ничего не стоят в наши дни. Почему ты спросила меня о Варинии?

— Я пытаюсь вспомнить, кому я завидую. Кажется, я завидую ей.

— Правда, Юлия? Маленькая варварская рабыня. Может завтра купить на рынке дюжину и отправить сюда?

— Ты никогда не говоришь ни о чем серьезно, Гракх?

— Мало о чем стоит говорить серьезно. Почему ты завидуешь ей?

— Потому что я ненавижу себя.

— Для меня это слишком сложно, — пробормотал Гракх. — Ты ее увидишь, грязную, ковыряющую в носу, кашляющую, плюющую, с ломкими и нечистыми ногтями, с лицом покрытым прыщами? Это твоя рабыня-принцесса. Ты все еще ей завидуешь?

— Была ли она такой?

Гракх засмеялся. — Кто знает, Юлия, политика — это ложь. История — запись лжи. Если завтра ты пойдешь на дорогу и посмотришь на кресты, ты увидишь единственную правду о Спартаке. Смерть. Ничего больше. Все остальное чистейшая выдумка. Я знаю.

— Я смотрю на своих рабов…

— И ты не видишь Спартака? Разумеется. Перестань есть себя поедом, Юлия. Я старше тебя. Я воспользуюсь привилегией дать тебе совет. Да, с риском вторжения туда, где мне нечего делать. Возьми молодого самца у своих работорговцев

— Прекрати это, Гракх!

— …и он мог бы быть для тебя Спартаком во всем.

Теперь она плакала. Гракх видел не многих женщин своего класса в слезах, и он вдруг почувствовал себя неловко и глупо. Он начал спрашивать ее, не его ли это вина. Ничто из сказанного им не было особенно оскорбительным; но это была его вина?

— Нет, нет, пожалуйста, Гракх. Ты один из моих друзей. Ты же не перестанешь быть моим другом, потому что я такая дура. Она вытерла глаза, извинилась, и оставила его. — Я очень устала, — сказала она. — Пожалуйста, не ходи за мной.

Подобно Цицерону, у Гракха было чувство истории; важным отличием было то, что Гракх никогда не обольщался относительно своего места и роли; поэтому он видел гораздо больше, чем Цицерон. Он одиноко сидел в эту теплую и нежную Итальянскую ночь и пересматривал в уме странный случай Римской матроны и патриция, которые завидовали варварской рабыне. Сначала он подумал, говорила ли Юлия правду. Он решил, что говорила. По какой-то причине суть ничтожной трагедии Юлии, освещалась Варинией, — и он задавался вопросом, точно ли смысл их собственных жизней не содержался в бесконечных знаках наказания, выстроившихся линией вдоль Аппиевой дороги. Гракха не беспокоила нравственность; он знал людей, и его не привлекала легенда о Римской матроне и Римской семье. Но по какой-то странной причине он был глубоко обеспокоен тем, что сказала Юлия, и вопрос не оставлял его.

Ответ пришел мгновенной вспышкой понимания, которое заставило его похолодеть и потрясло до такой степени, как он редко бывал потрясен раньше; и оставило его полным страха смерти, ужасной и полной тьмы и небытия, которые приносит смерть; поскольку ответ отнял у него великую циничную уверенность, поддерживающую его и оставил его опустошенным, сидящим на каменной скамейке, жирного и пузатого старика, чья личная судьба внезапно оказалась связана с огромным движением течения истории.

Он это ясно видел. То, что так недавно появилось в мире, где целое общество было построено на спинах рабов и симфоническое высказывание этого общества было песней хлыста. Что он сделал с людьми, которые владели кнутом? Что Юлия имела в виду? Он никогда не женился; зародыш этого настоящего понимания помешал ему когда-либо жениться, поэтому он покупал женщин и наложницы в его доме были тогда, когда он в них нуждался. Но в доме Антония Гая был конкубинат, так как каждый джентльмен содержал много женщин, также, как каждый содержит множество лошадей или собак, и жены знали и принимали это, и уравновешивали дело с мужчинами-рабами. Дело было не просто в разложении, а в чудовище, извратившем весь мир; и эти люди, собравшиеся провести ночь на Вилла Салария, были одержимы Спартаком, потому что Спартак был тем, кем они не были. Цицерон, возможно, никогда не поймет, откуда взялась у раба эта таинственная сила, но он, Гракх, понял. Дом и семья, честь и достоинство и все хорошее и благородное было защищено рабами и принадлежало рабам — не потому, что они были хорошими и благородными, а потому, что их хозяева передали им все, что было священным.

Поскольку у Спартака было видение того, что может быть — интуитивное видение — так и у Гракха было свое видение того, что может быть, и то, каким он увидел будущее, заставило его похолодеть, сделало его больным и испуганным. Он встал, захватил с собой свою тогу и тяжелыми шагами потащился к своей комнате и постели.

Но он не мог спать спокойно. Он проникся желанием Юлии и, как маленький мальчик, плакал беззвучными и сухими слезами о спутнике в своем одиночестве и, как маленький мальчик, он сделал вид, что рабыня Вариния разделила с ним свою постель. Страх дал силу его жалкому стремлению к добродетели. Его толстые, унизанные кольцами руки гладили призрак на простыне. Часы шли, и он лежал там со своими воспоминаниями.