Между тем Спартак сидел среди гладиаторов, они разговаривали и взвешивали все, что произошло. Маленький ручей превратился в реку и становился потоком. Это сказал Ганник. Его глаза сияли, когда он смотрел на Спартака. — Мы можем идти по всему миру и переворачивать его, камень за камнем! Так он сказал, но Спартак знал лучше. Он положил голову на колени Варинии, и она провела пальцами по его тугим коричневым завиткам, почувствовал щетину на его щеках, внутри она была полна сокровищ и довольства. Теперь она была удовлетворена, но огонь горел в нем; он был более удовлетворен рабством. Он смотрел на яркие яркие звезды в Итальянской ночи и был полон диких мыслей и тоски, страхов и сомнений и тяжесть того, что он должен был сделать, лежала на нем. Ему придется уничтожить Рим. Сама мысль, наглость этой мысли, заставляла его улыбаться и Вариния радовалась и проведя по его губам пальцами, подпевала ему на своем родном языке:

Ритм лесного народа, живущего в холодной и дикой земле. Сколько ее странных лесных песен, он слышал. Она пела, и он повторял про себя, его мысли укладывались на фоне музыки, его мечты распространялись среди сияющих звезд в небе:

— Ты должен разрушить Рим — ты, Спартак. Ты должен вести этих людей и быть с ними суровым и сильным. Ты должен научить их сражаться и убивать. Нет возврата назад — ни одного шага назад. Весь мир принадлежит Риму, так что Рим должен быть разрушен и о нем останется лишь дурная память, а затем, там где был Рим, мы построим новую жизнь, где все люди будут жить в мире, братстве и любви, без рабов и без рабовладельцев, без гладиаторов и без арен, но как в старые времена, как в золотой век. Мы будем строить новые города братства, и вокруг них не будет никаких стен. Затем Вариния прекратила петь и спросила его, — Что тебе снится, мой муж, мой Фракиец? Боги со звезд говорят с тобой? Тогда, что они говорят тебе, мой возлюбленный? Они говорят тебе тайные вещи, о которых никогда нельзя рассказывать? Она верила в это. Кто знал, что было правдой и что было неправдой относительно богов? Спартак ненавидел богов и не поклонялся им. — Есть ли боги для рабов? — спросил он ее однажды.

— В жизни, — сказал он ей, — я не стану с тобой делиться, моя возлюбленная.

— Тогда что тебе снится?

— Мне снится, что мы создадим новый мир.

Тогда она испугалась его, но он мягко сказал ей: — Этот мир был создан мужчинами. Ведь так, моя дорогая? Подумай. Разве не мы строили города, башни, стены, дороги и корабли? Тогда почему мы не можем создать новый мир?

— Рим… — сказала она, и в единственном слове была скрытая сила, власть, которая правит миром.

— Тогда мы уничтожим Рим, — ответил Спартак. — У мира набитое Римское брюхо. Мы разрушим Рим и уничтожим то, во что Рим верит.

— Кто, кто? — взмолилась она.

— Рабы. Раньше бывали восстания рабов, но наше будет другим. Мы бросим клич, который рабы услышат по всему миру.

Так что мир ушел, и надежда ушла, и вскоре после этого Вариния вспомнила, что сейчас ночь, и голова ее мужа у нее на коленях, а глаза устремлены ввысь на звезды. Но это была ночь любви. Некоторым людям дается несколько таких ночей, и тогда они счастливы. Они лежали там, среди гладиаторов, рядом с огнем, и время текло медленно. Они касались друг друга и доказали свое осознание друг друга. Они стали похожи на одного человека.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Являющаяся рассказом о Лентуле Гракхе, некоторые из его воспоминаний, и некоторые подробности его пребывания на Вилла Салария

Лентул Гракх любил говорить, что, когда его вес увеличился, его способность ходить по туго натянутому канату и тот факт, что тридцать семь из его пятидесяти шести лет были потрачены на успешное осуществление римской политики, оказали поддержку его претензиям. Политика, как он иногда говорил, требовала трех неизменных талантов и отсутствие добродетелей. По его словам, больше политиков было уничтожено добродетелью, чем по любой другой причине; и вот таланты, которые он перечислил таким образом. Первый талант был способностью выбрать победителя. В противовес этому, второй талант был способностью вырваться из объятий проигравшей стороны. И третий талант заключался в том, чтобы никогда не становиться врагом.

Все три этих таланта были идеалами, и идеалы были такими, какие они есть, а люди такими, какие они есть, не было такой вещи, как стопроцентное исполнение. Со своей стороны, он поступал хорошо. Родившись сыном простого, но трудолюбивого сапожника, он покупал и продавал голоса в возрасте девятнадцати лет, занимался куплей-продажей офисов и случайными убийствами в возрасте двадцати пяти лет, возглавлял мощную политическую банду в возрасте двадцати восьми лет, и единственный лидер знаменитого Целиевого района в возрасте тридцати лет. Пять лет спустя он был магистратом, и в возрасте сорока лет он вошел в Сенат. Он знал десять тысяч человек в городе по имени и еще двадцать тысяч попали в его поле зрения. Он включил в список своих фаворитов даже своих злейших врагов, и, хотя он никогда не совершал ошибок, веруя в то, что кто-либо из его сообщников был честным, он никогда не впадал в более глубокую ошибку, считая само собой разумеющимся нечестность любого из них.

Его вес и сущность соответствовали его положению; он никогда не доверял женщинам и не заметил, что они особенно выгодны его коллегам. Его личным пороком было обжорство и огромные слои жира, которые он накопил за период успешных лет не только превратил его во впечатляющую фигуру, но сделали его одним из тех немногих Римлян, которых никогда не видели на публике, не завернутыми в складки тоги. В тунике, Лентул Гракх не заискивал. В тоге, был символом Римской твердости и добродетели. Его триста фунтов веса поддерживали лысую, втянутую в плечи голову, прочно увязшую в кольцах жира. У него был глубокий, хриплый голос, обаятельная улыбка и маленькие веселые голубые глаза, которые выглядывали из складок кожи. А кожа его, была розовой, как у ребенка. Гракх был менее циничен, чем утверждал. Формула Римской власти никогда не была для него тайной, и он был очень удивлен тягучим Цицероновым продвижение к тому, что как любил полагать Цицерон, было последней и самой важной истиной. Когда Антоний Гай спросил его о Цицероне, Гракх ответил коротко:

— Молодой чудак.

С Антонием Гаем Гракх был в лучших отношениях, как и со многими из патрициев. Аристократия была единственной тайной и святыней, которую он позволял себе. Он любил аристократов. Он завидовал им. Он также, в определенной степени, презирал их, считая всех их довольно глупыми, и он так и не получил столь многих выгод, по сравнению с тем фактом, что они, казалось, получили столь мало пользы от рождения и положения. Тем не менее, он культивировал их, и это вызывало у него чувство гордости и ему было приятно оказаться приглашенными на одну из таких великолепных плантаций, таких как Вилла Салария. Он не преувеличивал, и не пытался сойти за аристократа. Он не говорил на их краткой, благородной латыни, но, скорее, на легком языке плебеев. Хотя он вполне мог себе это позволить, он не пытался завести собственную плантацию. Со своей стороны, они оценили его практичность и его фонд полезной информации; его необъятный размер внушал уверенность. Антоний Гай любил его, потому что Гракх был человеком совершенно не склонным к морализаторству, и он часто упоминал Гракха как единственного совершенно честного человека, которого он когда-либо знал.

В этот вечер Гракх немного не понял, что произошло. Он взвешивал и оценивал, но не судил. Гай не вызывал у него никаких чувств, кроме презрения. Великий и богатый генерал Красс, забавлял его, а по поводу Цицерона он сказал хозяину: