Гракх мог очень хорошо их представить, длинная колонна солдат, плетущаяся по Аппиевой дороге, тянущиеся по проселочной дороге фургоны, мокрые плюмажи, свисающие с медных шлемов, даже голоса жалоб тонут в их усталости. Тогда-то они поймали четырех полевых рабов и убили их — трех мужчин и одну женщину.

— Почему вы убили их? — прервал Гракх.

— Мы чувствовали, что каждый раб в этой местности или стране был против нас.

— Если они были против вас, почему они спускались с холмов на дорогу, смотреть на марширующие колонны?

— Я не знаю. Это была Вторая Когорта, они сделали это. Они вышли из строя и схватили женщину. Мужчины пытались защитить ее, поэтому они пронзили мужчин копьями. Всего минута, и люди были мертвы. Когда я добрался туда…

— Ты хочешь сказать, что твой регимент тоже сломал строй? — спросил Гракх.

— Да, сэр. Вся армия. Мы толпились вокруг — те из нас, кто мог подойти поближе к происходящему. Они стянули с нее одежду и разложили голой на земле. Затем один за другим они…

— Тебе не нужно углубляться в подробности, — прервал его Гракх. — Твои офицеры вмешались?

— Нет, сэр.

— Ты хочешь сказать, что они позволили это без помех?

Солдат постоял немного, не отвечая.

— Я хочу, чтобы ты сказал правду. Я не хочу, чтобы ты боялся отвечать правду.

— Офицеры не вмешивались.

— Как женщину убили?

— Она умерла от того, что они с ней сделали, — тихо ответил солдат. Затем они должны были попросить его высказаться снова. Его голос почти полностью исчез.

Он рассказал о том, как они устроили лагерь той ночью. Две когорты даже не поставили свои палатки. Ночь была теплой, и солдаты улеглись в открытом поле. Здесь его прервали.

— Ваш командир пытался создать укрепленный лагерь? Ты знаешь, сделал ли он это или нет?

Гордостью Римской армии являлось то, что ни один легион не мог расположиться нигде даже на одну ночь, не построив укрепленный лагерь, частокол или земляные валы, выкопать ров, окружающий лагерь, распланировать все как маленький замок или город.

— Я знаю, что рассказали люди.

— Расскажи нам об этом.

— Они сказали, что этого требовал Вариний Глабр, но региментарии воспротивились. Люди сказали, что даже если все они согласятся, с нами нет инженеров, и что все это не планировалось и не имеет значения и смысла. Они сказали — прости, благородный…

— Расскажи нам, что они сказали без страха.

— Да, они сказали, что подобная планировка не имеет значения или смысла. Офицеры утверждали, что горстка рабов не представляет никакой опасности. Это было уже вечером, и, как я слышал, аргументация офицеров заключалась в том, что если Вариний Глабр хотел построить укрепленный лагерь, то почему он приказал нам маршировать до заката? Люди тоже так говорили. Это был худший марш за все путешествие. Сначала по пыльным дорогам, задыхаясь от пыли так, что мы не могли дышать, а затем под проливным дождем. Говорили, что хорошо только офицерам, едущим на лошадях, но нам то нужно было идти. Но аргументировали тем, что теперь у нас были фургоны, везущие наш багаж, и пока с нами фургоны, мы должны преодолеть максимальное расстояние.

— Где вы были тогда?

— Недалеко от горы…

Да, это лучше представить в вызванных образах, чем из плоских слов напуганного, лишенного воображения солдата, который давал показания. И некоторые из этих картин, столь ясно виделись в сознании Гракха, что он мог почти что видеть их своими глазами. Сужающаяся, до ширины колеи фургона грунтовая дорога. Прекрасные поля и пастбища латифундий уступают место дремучим лесам и одинокие выходы вулканической породы, граничащие с кратером. И над всем, задумчивое величие Везувия. Шесть когорт растянуты на милю по дороге. Груженые фургоны катятся в колеях. Люди недовольные и уставшие. И затем, впереди них, большой гребень скалы, и под ним небольшое открытое поле с пробегающим ручейком, лютики, маргаритки и мягкая трава, и наступающая ночь.

Они расположились там, и Вариний уступил офицерам в вопросе об укреплениях. Это тоже мог себе представить Гракх. Региментарии сказали бы, что они вели более трех тысяч вооруженных Римских солдат. Какова была вероятность нападения? Какова опасность такого нападения? Даже в самом начале восстания гладиаторов было всего двести или около того; и многие из них были убиты. И люди были очень уставшими. Некоторые из них легли на траву и сразу же уснули. Несколько когорт поставили палатки и предприняли попытку дисциплинированно разбить лагерные улицы. Большинство когорт готовили ужин на кострах, но поскольку в багажных фургонах было много хлеба, некоторые даже обошлись без этого. Такова картина лагеря, устроенного в тени горы. Вариний поставил свой шатер в самом центре лагеря, там он поставил свой штандарт и Сенатский Значок. Капуанцы подготовили немало красиво приготовленных деликатесов. Он уселся и, возможно, почувствовал облегчение, что не пришлось решать трудную задачу постройки фортификационных сооружений. В конце концов, это была не самая худшая кампания в мире, честь и, возможно, небольшая слава, и все это лишь за несколько дневных переходов от великого города.

Итак, в своей памяти, внутренним зрением, которое возвысило и отделило людей от зверей, Гракх размышлял и созерцал картины, составляющие начало начало. Память — это радость и печаль человечества. Гракх сидел, раскинувшись на солнце, глядя на стакан утренней воды, он держал его в руке и слушал далекий отголосок одного несчастного солдата, который вернулся с жезлом легата из слоновой кости в руке. Пришли образы. Каково это для тех, кто столкнется со смертью через несколько часов, но не знает этого вовсе? Слышал ли Вариний Глабр когда-либо имя Спартака? Возможно нет.

— Я помню, как наступила ночь, и все небо было усыпано звездами, — солдат обратился к сенаторам, сидевшим с каменными лицами.

Просто красота речи дурака. Наступила ночь, Вариний Глабр и его офицеры, должно быть, сидели в своем большом шатре, пили вино и откусывали кусочки искусно приготовленных, сладковатых голубей. Должно быть, в ту ночь был хороший разговор, говорили умно. Здесь было несколько молодых джентльменов из самого искушенного общества, которое мир когда-либо видел. О чем они, вероятно, говорили? Теперь четыре года спустя, Гракх попытался вспомнить, что было тогда популярно — в театре, на гонках, на арене? Не было ли это вскоре после новой постановки Пакувием Armorum Iudicium? И если бы Флавия Галла не спела главную партию так, как это никогда не пелось раньше? (Или это всегда фантазия, что роль пели или играли так, как никогда не пели и не играли раньше?) Однако это могло бы быть, и, возможно, молодые люди из Городских Когорт возвысили свой голос, поднимая бокал с вином:

— Люди, вы не задумывались, что они могли бы убить нас?

Прокатилось и услышалось в лагере — ну, возможно. Память была причудливой вещью. Усталость должно быть унесла всех в этом лагере. Люди из Городских Когорт лежали на спинах, жуя хлеб и глядя на звезды, те из них, которые не поставили палатки. И так пришел сон, нежный сон пришел к трем тысячам и нескольким сотням солдат Рима, которые двинулись на юг к горе Везувий, чтобы научить рабов тому, что рабы не должны поднимать своих рук против хозяев…

Гракх был сенатором-инквизитором. Он задавал вопросы и между ними и ответами солдата в зале Сената было такое молчание, что можно было бы услышать, как крылья мухи машут в воздухе.

— Ты спал? — спросил Гракх.

— Я спал, — ответил одинокий испуганный солдат, который вернулся, для свидетельства.

— И что тебя разбудило?

Здесь солдат подобрал слова. Его лицо стало очень белым, и Гракху казалось, что он упадет в обморок. Но он не упал в обморок, и здесь его отчет стал четким и ясным, но без эмоций. То, что он сказал, случилось так, как он это увидел:

— Я пошел спать, а потом проснулся, потому что кто-то кричал. По крайней мере, я думал, что один человек кричал, но когда я проснулся, я понял что вокруг носились много людей, их было полно. Я проснулся и сразу перевернулся. Я сплю на животе, вот почему я перевернулся. Рядом со мной лежал Каллий, у которого только одно имя, сирота с улиц, но он был моим первейшим и любимым другом. Он был моей правой рукой, и именно поэтому мы спали бок о бок, и когда я перевернулся направо, запястье вляпалось во что-то мокрое, горячее и мягкое, и когда я посмотрел, я увидел, что это была шея Каллия, но горло перерезано, и все время крик не умолкал. Потом я сел в луже крови, и я не знал, была ли это моя кровь или нет, но все вокруг меня в лунном свете были мертвые; лежали там, где они спали, и весь лагерь был заполнен рабами, которые были вооружены острыми — преострыми ножами, эти ножи мелькали вверх — вниз, сверкали в лунном свете, и именно так мы были убиты, половина из нас, пока мы спали. И когда человек вскакивал на ноги, они тоже убивали его. Кое-где несколько солдат собирались в небольшие группы, но они не сражались долго. Это было самое ужасное, что я когда-либо видел в своей жизни, и рабы не прекращали убивать. Потом я потерял голову, и тоже начал кричать. Мне не стыдно это говорить. Я выхватил свой меч и бросился через лагерь, и я порезал раба и думаю, убил его, но когда я подбежал к краю поля, там, вокруг лагеря была сплошная линия копий, и большинство из тех, кто держал копья, были женщины, но они не были женщинами, которых я когда-либо видел или о которых мечтал, а страшные, дикие создания и их волосы развевал ночной ветер и их рты были открыты в страшном крике ненависти. Это было частью крика, и был солдат, который бросился мимо меня и напоролся на копья, потому что он не думал, что женщины будут колоть его, но они сделали, и никто не сбежал из того места, и когда ползли раненые, они втыкали свои копья в них тоже. Я подбежал к линии, и они вонзили копье в мою руку, поэтому я вырвался и побежал обратно в лагерь, а потом упал в крови и лежал там. Я лежал, а мои уши, были полны этого крика. Я не знаю, как долго я лежал там. Казалось не очень долго. Я сказал себе: встань и сражайся, умри, но я выжидал. Затем крик стал тише, а потом чьи-то руки схватили меня и поставили на ноги, и я ударил бы их мечом, но они выбили его из моей руки, а я был бессилен из-за боли, от раны копьем. Рабы держали меня, а нож подбирался к моему горлу, а потом я понял, что все кончено, и я тоже умру. Но кто-то крикнул, «подожди»! И нож ждал. Он ждал в дюйме от моего горла. Тогда раб подошел, тоже с Фракийским ножом в руке, и сказал им: «Подождите. Я думаю, он единственный». Они стояли и ждали. Моя жизнь ждала. Затем подошел раб с рыжими волосами, и они заговорили о том о сем. Я был единственным. Вот почему они не убили меня. Я был единственным, а все остальные мертвы. Они провели меня через лагерь, когорты были мертвы. Большинство из них были убиты там, где спали. Они никогда не проснулись. Они взяли меня в шатер Вариния Глабра, легата, но легат был мертв. Он лежал на своей кушетке, мертвый. Некоторые офицеры когорты находились в шатре, где они были убиты. Все мертвы. Затем они перевязали рану на моей руке и оставили меня там с несколькими рабами, чтобы охранять меня. Теперь небо становилось серым, рассветало. Но когорты были мертвы.