Теперь еда съедена, и некоторые из тех, кто поел, более довольны, а другие поддаются отчаянию. Не все отчаяние исчезло из этого места; надежда может уйти, но отчаяние цепляется упрямо, и слышатся стоны, слезы и вздохи, и где-то вибрирует крик. И есть даже тихий разговор, ломаный голос, который взывает:

— Спартак, где ты?

— Здесь, я здесь, Фракиец, — отвечает он.

— Здесь Фракиец, — говорит другой голос. — Фракиец, Фракиец. Они его люди, и они собираются вокруг него. Он чувствует их руки, когда они прикасаются к нему. Возможно, другие рабы слушают, но в любом случае они ведут себя очень тихо. Это только из-за новичков в аду. Возможно, те, кто пришел сюда раньше вспоминают то, что в основном они боятся запоминать. Некоторые понимают слова аттического языка, а другие — нет. Возможно где-то, даже, есть память о заснеженных вершинах гор Фракии, благословенная, благословенная прохлада, ручьи, проходящие через сосновые леса и черные козлы прыгающие среди камней. Кто знает, какие воспоминания сохраняются среди проклятых людей черного откоса?

Они зовут его «Фракиец», и теперь он чувствует их со всех сторон, и когда он протягивает руку, то чувствует лицо одного из них, все покрытое слезами. Ах, слезы — это отходы.

— Где мы, Спартак, где мы? — шепчет один из них.

— Мы не заблудились, мы помним, как мы пришли.

— Кто вспомнит о нас?

— Мы не потерялись, — повторяет он.

— Но кто вспомнит о нас?

Так нельзя говорить. Он для них как отец. Для мужчин вдвое старше годами, он отец по старому племенному закону. Они все Фракийцы, но он Фракиец. Поэтому он тихо повторяет им, словно отец рассказывает сказку своим детям:

Он захватывает их и удерживает их страдания, думая про себя: — Что за чудо, какая магия в старой песне! Он избавляет их от этого ужаса и они стоят на жемчужных пляжах Трои. Есть белые башни города! Есть золотые, бронзовые воины! Мягкое пение взлетает и опускается, развязывает узлы страха и тревоги и в темноте происходит перетасовка и движение. Рабы не могут знать греческий, и действительно, Фракийский диалект Спартака достаточно не похож на язык Аттики; они знают о песнопении, где сохраняется старая мудрость народа прошедшая испытание временем. .

Наконец, Спартак ложится спать. Он будет спать. Молодой, он давно встретил и победил страшного врага — бессонницу. Теперь он сам вспоминает и исследует воспоминания детства. Он хочет прохлады, ясного синего неба и солнца, мягкого бриза, и все они есть. Он лежит среди сосен, наблюдая, как козы пасутся, и старик, старик рядом с ним. Старик учит его читать. Тростью, старик чертит на земле букву за буквой. — Читай и учись, дитя мое, — говорит ему старик. — Мы, рабы несем это оружие с собой. Без этого мы как звери в поле. Тот же бог, который дал людям огонь, дал им силу записать свои мысли, чтобы они могли вспомнить мысли богов в золотой древности. Тогда люди были близки к богам и разговаривали с ними по собственному желанию, и тогда не было рабов. И это время снова наступит.

Так помнит Спартак, и сейчас его память превращается в сон, сейчас он спит…

Утром он проснулся от грохота барабана. В барабан бьют у самого входа в казармы, эхо и отголоски этого боя отражаются от стен каменной пещеры. Он встает, и слышит вокруг всех своих поднимающихся собратьев-рабов. В полной темноте они двигаются к выходу. Спартак забирает свою миску с собой; если бы он забыл об этом, для него не было бы еды или питья в этот день; но он мудр на путях рабства, и здесь в образе жизни рабов нет ничего такого, что он не мог бы предвидеть. По мере продвижения, он чувствует давление тел вокруг себя, и он позволяет людскому морю перенести себя и к отверстию в конце каменных бараков. А барабан все это время продолжает бить.

Это час перед рассветом, и сейчас в пустыне прохладнее, чем когда-либо в течении суток. В этот единственный час дня пустыня — друг. Нежный ветерок охлаждает лик черного откоса. Небо — прекрасное, сине-черное, выцветает и мерцающие звезды мягко исчезают, единственные женщины в этом унылом, безнадежном мире мужчин. Даже рабам на золотых приисках Нубии, откуда никто никогда не вернется — должно быть, нужно немного отдохнуть; и потому им дают этот час до рассвета, острый, горько — сладкий, могущий заполнить их сердца и возродить их надежды.

Надсмотрщики стоят с одной стороны, группируются, жуют хлеб и потягивают воду. Еще четыре часа рабов не будут кормить или поить, но одно дело быть надсмотрщиком, а другое — быть рабом. Надсмотрщики завернуты в шерстяные плащи, и каждый несет кнут, весы с чашками и длинный нож. Кто эти люди, эти надсмотрщики? Что привело их в это ужасное безлюдное место в пустыне?

Это люди из Александрии, злобные, жестокие люди, и они здесь, потому что плата высока, и потому что они получают процент от всего золота добываемого на руднике. Они здесь со своими собственными мечтами о богатстве и досуге, и с обещанием Римского гражданства, за выслугу в пять лет в интересах корпорации. Они живут будущим, когда они арендуют квартиры в одном из многоквартирных домов в Риме, когда каждый из них купит три, четыре или пять девушек — рабынь, чтобы спать с ними и служить им, и когда они будут проводить каждый день в играх или в бане, и когда они будут пьяны каждую ночь. Они верят, что придя в этот ад, они выстраивают свои будущие земные небеса; но правда в том, что им, как и всем тюремным надзирателям, требуется от мелкого проклятого господства больше парфюма, вина и женщин.

Это странные люди, уникальный продукт трущоб Александрии и язык, на котором они говорят, — жаргонная смесь Арамейского и Греческого. Прошло два с половиной столетия с тех пор, как Греки завоевали Египет, и эти надсмотрщики не Египтяне, а не Греки, но Александрийцы. Это означает, что они универсальные коррупционеры, циничны в своем мировоззрении и и не верят в богов вообще. Их похоть извращена, но обычна; они ложатся с мужчинами, и спят наркотическим сном от сока листьев Кхат, растущих на побережье Красного моря.

Это люди, которых Спартак наблюдает, там, в прохладный час перед рассветом, когда рабы, бредут от больших каменных бараков, берут свои цепи и идут к откосу. Это будут его хозяева; и они будут обладать над ним силой жизни и силой смерти; и поэтому он следит за мелкими различиями, привычками, манерами и указаниями. В рудниках нет хороших хозяев, но быть может, будут какие-то менее жестокие и менее садистские, чем другие. Он наблюдает, как они отделяются друг от друга, один за другим, чтобы начать поднимать рабов. До сих пор так темно, что он не может различить особенности черт лица, но его глаза практичны в таких вопросах, даже во время прогулки и подъема людей что-то можно определить.

Сейчас прохладно, а рабы обнажены. Даже набедренная повязка не скрывает их жалких, бесполезных, почерневших половых органов, они стоят, дрожат и дышат, обнимая руками свои тела. Гнев медленно приходит к Спартаку, потому что гнев не продуктивная вещь в жизни раба, но он думает: — Что угодно мы можем вынести, но когда нет даже клочка ткани, чтобы прикрыть наши чресла, мы похожи на животных. И затем продолжает размышлять, — Нет — хуже чем животные. Когда Римляне захватили землю и плантацию где мы жили, животные остались в поле, и только нас отобрали для рудников.

Теперь замолкает разрушительный звук барабана, и надсмотрщики разматывают свои кнуты, сплетенные из полос бычьей кожи, так что воздух наполняется музыкой щелканья и треска. Они щелкают кнутами в воздухе, потому что еще слишком рано терзать плоть, и группы рабов продвигаются вверх. Теперь светлее, и Спартак может ясно видеть тощих, дрожащих детей, которые будут спускаться вниз в чрево земли и дробить белый камень, чтобы найти золото. Другие Фракийцы тоже их видят, потому что они толпились вокруг Спартака, и некоторые из них шепчут: