Но теперь конец дня, и сцена меняется, и люди, подобные этим хватаются за крохи возбуждения и перемен. Спартак поднимает глаза и видит черную ленту уступа. Существует география рабов, и хотя они не знают формы морей, высоту гор или течение рек, они достаточно хорошо знают серебряные рудники Испании, золотые рудники Аравии, железные рудники Северной Африки, медные рудники Кавказа и оловянные рудники Галлии. Существует их собственный лексикон ужаса, их собственное убежище в знаниях о другом месте, хуже того, где они находятся; но хуже чем черный откос Нубии — нет ничего во всем широком мире.
Спартак смотрит на это; другие смотрят на это, и вся линия останавливает свое мучительное движение, верблюды с их бременем несвежей воды и скверной пшеницы тоже останавливаются, как и надсмотрщики с их хлыстами и пиками. Все смотрят на черную ленту ада. И затем линия продолжает свое движение.
Солнце опускается за черную скалу, когда они достигают ее, и она становится более черной, более дикой, более зловещей. Это конец рабочего дня и рабы выходят из шахт.
— Кто они, кто они? — думает Спартак.
И человек позади него шепчет: — Боже, помоги мне!
Но Бог не поможет ему здесь. Бога здесь нет; что бы Бог здесь делал? И тогда Спартак понимает, что эти существа, что он видит, не какие-то странные особи, живущие в пустыне, но такие же люди, как он сам и дети, такие, каким он был однажды. Это то, что они есть. Но их непохожесть на людей развивалась изнутри и извне; и ответом тем силам, которые формировали их во что-то иное, чем человеческое, был внутренний отклик, угасание желания или потребности быть человеком. Смотри, они — это они! Сердце Спартака, ставшее с течением лет как камень, начинает сжиматься от страха и ужаса. Колодцы жалости к себе, которые он считает иссохшими, снова влажны, и его обезвоженное тело все еще способно на слезы. Он смотрит на них. Кнут ударяет по спине, чтобы он мог двигаться дальше, но все же он стоит и смотрит на них.
Они ползают в шахтах, и теперь, когда они выходят, они по-прежнему ползут, как животные. Они не купались с тех пор, как они здесь, и им никогда не искупаться вновь. Их кожа — куски черной пыли и коричневой грязи; их волосы длинные и спутанные, а когда они не дети, они бородаты. Некоторые мужчины чернокожи, а некоторые белые, но теперь разницы настолько мало, что ее почти не замечают. У всех уродливые мозоли на коленях и локтях, и они голые, совершенно голые. Почему нет? Что, одежда даст им прожить дольше? Рудники имеют только одну цель — приносить прибыль для Римских акционеров, и даже клочки грязной ткани чего-то стоят.
Тем не менее они носят предмет одежды. У каждого на шее бронзовый или железный ошейник, и когда они приползают по черной скале, надсмотрщики защелкивают каждый воротник на длинную цепь, и когда есть двадцать человек, скованных одной цепью, они бредут к своим казармам. Следует отметить, что никто никогда не сбегал с Нубийских рудников; никто не мог убежать. Год в этих рудниках, и как возможно когда-нибудь снова принадлежать к миру людей? Цепь — символ больший, чем нужда.
Спартак смотрит на них и ищет своего рода, свое племя, людей, которые являются человеческим племенем, когда человек — раб. — Разговаривайте, — говорит он сам себе, — говорите друг с другом. Но они не говорят. Они молчат как смерть. — Улыбайтесь, — умоляет он про себя. Но никто не улыбается.
Они несут с собой свои инструменты, железные кирки, ломы и долота. У многих из них на голове надеты грубые лампы. Дети, тощие как пауки, дергаются при ходьбе, и постоянно моргают при свете. Эти дети никогда не вырастут; они хороши в течение двух лет максимум, после того как они прибудут на рудники, но нет другого способа следовать за золотым камнем, когда жилы сужаются и скручиваются. Они несут свои цепи, как и Фракийцы, но они даже не поворачивают головы, чтобы посмотреть на новичков. У них нет любопытства. Им все равно.
И Спартак знает. — Через некоторое время мне будет все равно, — говорит он себе. И это более страшно, чем все остальное.
Теперь, когда рабы идут есть, Фракийцев гонят вместе с ними. Каменное укрытие, которое является их казармами, построено напротив самого основания уступа. Оно было построено давно, очень давно. Никто не может вспомнить, когда оно было построено. Оно построено из массивных плит из необработанного черного камня, внутри нет света и вентиляция только от отверстий с обеих сторон. Казарму никогда не чистили. Грязь десятилетий гнила на ее полу и затвердела. Надсмотрщики никогда не входят в это место. Если внутри происходят неприятности, тогда еду и воду не выдают; будучи уже достаточно долго без пищи и воды, рабы становятся послушными и выползают, как животные, которыми они и являются. Когда кто-то умирает внутри, рабы выволакивают тело. Но иногда маленький ребенок умрет глубоко внутри длинных бараков, и его не заметят и он не будет найден до тех пор, пока его тело не разложится. Это место и есть казарма.
Рабы вступают в него без своих цепей. У входа их расковывают и дают деревянную миску с едой и кожаный мех с водой. Мех содержит немного меньше кварты воды, и это их двухразовый рацион в день. Но двух кварт воды в день недостаточно для того, чтобы восполнить то, что жар отбирает в таком сухом месте, и поэтому рабы подвергаются процессу постепенного обезвоживания. Если другие вещи не убивают их, рано или поздно их почки разрушаются и когда они становятся слишком больными, чтобы работать, их выгоняют в пустыню умирать.
Все это Спартак знает. Знание рабов — это его знание, а сообщество рабов — его сообщество. Он родился в нем; он вырос в нем; он повзрослел в нем. Он знает главный секрет рабов. Это желание — не удовольствия, комфорта, пищи, музыки, смеха, любви, тепла, женщин или вина, ничего из этих вещей — это желание выдержать, выжить, просто это и не более того, выживание.
Он не знает почему. Нет причин для этого выживания, нет логики этому выживанию; но и знание не является инстинктом. Это больше, чем инстинкт. Никакое животное не могло бы пережить этот путь; образец для выживания не прост; это не легкая вещь; это намного сложнее, продуманнее и сложнее, чем все проблемы, с которыми сталкиваются люди, никогда не сталкивавшиеся с подобным. И для этого есть причина. Просто Спартак не знает причину.
Теперь он выживет. Он адаптируется, прогнется, приспособится к условиям, акклиматизируется, повысит чувствительность; он является механизмом высокой текучести и гибкости. Его освобожденное от цепи тело сохраняет силу свободы. Как долго он и его товарищи носили эту цепь, через море, вверх по реке Нил, через пустыню! Недели и недели несли они цепи, и теперь он свободен от этого! Он легкий, как перо, но найденная сила не должна быть потрачена впустую. Он принимает свою воду — больше воды, чем он видел за долгие недели. Он не будет глотать ее и мочиться в отходы. Он будет охранять ее и пить в течение нескольких часов, чтобы все возможные капли могли погрузиться в ткани его тела. Он берет еду — пшеницу и ячменную кашу приготовленную с сухой саранчой. Ну, есть сила и жизнь в сухой саранче, а пшеница и ячмень — ткань его плоти. Он ел хуже, и вся еда должна быть съедена; те, кто позорят пищу, даже в мыслях, становятся врагами пищи, и вскоре они умирают.
Он входит во тьму казарм, и зловонная волна гнилого запаха когтями впивается в его обоняние. Но никто не умирает от запаха, и только дураки или свободные люди могут позволить себе роскошь рвоты. Он не будет тратить унцию воды из своего желудка таким образом. Он не будет бороться с этим запахом; с этим нельзя бороться. Вместо этого он обнимет этот запах; он будет приветствовать его и пусть он пропитает его, скоро это будет для него не страшно.
Он ходит в темноте, и его ноги ведут его. Его ноги подобны глазам. Он не должен споткнуться или упасть, поскольку в одной руке он несет еду, а в другой — воду. Теперь он направляется к каменной стене и садится спиной к ней. Здесь не так уж плохо. Камень прохладный, и у него есть поддержка для спины. Он ест и пьет. И все вокруг него — движения, дыхание и жевание других мужчин и детей, поступающих точно так же, как он, и его внутренний эксперт — органы его тела помогают ему и умело извлекают то, что им нужно от маленького количества пищи и воды. Он вынимает последний кусок еды из своей чаши, выпивает что осталось, и облизывает внутренность дерева. У него нет аппетита; еда — это выживание; каждая маленькая крошка и кусочек пищи — это выживание.
