Он лично не участвовал в этом красном шабаше — его научные интересы находились в иной сфере. Знает только, что многочисленные экспонаты так и не попали в музейные экспозиции, а каталоги не были опубликованы. Ни в агитационных листках, ни в солидных научных сборниках так и не появились статьи о религии черных монгольских лам. Почему так случилось, уже не выяснить: прошло несколько лет и тех, кто выпотрошил монгольские святыни, тоже загнали в тюремные камеры, многих расстреляли. Устоял только сам профессор Горовой — стал академиком, получил все возможные награды, сегодня он весьма авторитетное лицо в советской науке!

Он действительно знаменит, раз доктор Уолтроп тоже слышала о нем.

Обнаружил ли советский академик то, что искал? Доктор Рихтер не знал ответа — он успел покинуть Москву в двадцать восьмом, но это уже не важно…

После такого эмоционального рассказа психиатр выглядел взвинченным и добавил:

Важно совсем другое! Мисс Уолтроп, не подвергайте себя больше риску переохлаждения и прочим неприятностям, разгуливая по кладбищу, не ищите могилку ловчего Джима Уотерса: черепа с заплаткой из волчьей кости там нет. Поверьте мне как товарищу, коллеге и человеку, который лично перерыл проклятое кладбище вдоль и поперек. Извините, я не хотел вас напугать! Но вы приняли меня за призрак и убежали быстрее, чем я успел вас окликнуть…

Пока доктор говорил, Маргарет побледнела и впилась пальцами в подлокотник кресла с такой силой, что вскрикнула и отдернула руку:

Я видела, я помню — дождь, и кладбище, и надгробную плиту: Джим Уотрес, 1709–1754, и череп… Я все помню!

Да, действительно, под датой на надгробии изображена так называемая Адамова голова, — кивнул психиатр. — Но сейчас май 1939 года, доктор Уолтроп. За триста лет череп мог выкопать любой, у кого есть лопата или заступ, а не только ногти: любознательные джентльмены из семейства графов Колдингейм, наш покойный коллега Форестер или какой-нибудь симпатичный энтузиаст вроде мистера Мак-Грегора.

Как, кстати, он себя чувствует? — вежливо полюбопытствовал Огаст исключительно затем, чтобы дать Маргарет передышку: она выглядела подавленной и нечастной. Встала с кресла; шаркая расшитыми туфлями, подошла к окну и застыла, глядя на зеленые травы…

Так же. Ток подействовал на него не больше, чем на тряпичную куклу.

Мы уведомили страховую компанию, где он служит, о его болезни телеграммой. Без подробностей. Неужели древний ритуал может сотворить с человеком такое?

Сложный вопрос, мистер Картрайт. Сколько бы наши современники ни гордились прогрессом, тем, что создали механизмы, способные летать в небе и плавать под водой, о собственной психике люди знают ничтожно мало. Что происходит с сознанием во время транса? Шаманов или жрецов наставники учили годами, они сдавали своеобразные экзамены — проходили инициации. Они понимали, как миры сознания взаимодействуют с объективной реальностью, что надо сделать там, чтобы получить желаемый результат здесь. Неофиту недоступны такие тонкости. Современный экспериментатор механически воспроизводит ритуал, его душа перемещается в иные миры, блуждает там и не знает, как вернуться обратно, в результате имеем длительную, глубокую кому…

Но если его духовная сущность заблудилась неизвестно где, надо просто позвать его обратно в наш материальный мир, — предложил Огаст.

Доктор Рихтер посмотрел на него с профессиональным интересом, но леди Маргарет только отмахнулась:

Огаст, что за чушь? Ты же сотрудник Министерства иностранных дел, пора сменить круг чтения с манускриптов некромантов на раздел политических новостей в газетах, — она повернулась к психиатру: — Доктор Рихтер, представляете, наш доблестный инспектор извлек из подвалов под коттеджем покойной графини целую гору человеческих скелетов и разрешил приехать взглянуть на них.

Огаст не знал, на какую реакцию рассчитывала коварная леди, но ее ожидания не оправдались: доктор Рихтер ничуть не смутился, а, наоборот, преисполнился энтузиазма:

Спасибо, я — с превеликим удовольствием, в Девоне бушевало несколько крупных эпидемий, наверняка кости сохранили их следы. Очень, очень интересно — поедете с нами, мистер Картрайт?

Нет, это зрелище не для Огаста, его тошнит даже при виде раздавленной мухи!

Мистер Картарйт мог бы возразить: во-первых, то была не муха, а паук — причем огромный! Во-вторых, такое случилось всего один раз, и очень-очень давно! В-третьих, он ужасно устал от инсинуаций леди Маргарет. Но вынужден был отказаться от дискуссии об арахнофобии[52] в пользу более приятной обязанности — принесли записку от мисс Львовой: у княжны возникла надобность переговорить с ним по юридическому вопросу, и он поспешил откланяться:

— Сожалею, но не смогу составить вам компанию — мне придется предпочесть визит к судье Паттерсону, пока старину Горринга не вздернули над городскими воротами!

Май, 15, 1939 г., понедельник 12–10 по Гринвичу

Было достаточно одного слова, чтобы описать особняк судьи Паттерсона, прилегающий к нему парк, фермы арендаторов, рыбный пруд, поля и пашни: все это, взятое вместе, вполне заслуживало определения «респектабельность».

По стенам холла и вдоль лестницы на равном расстоянии друг от друга расположились портреты джентльменов в камзолах и с буклями: политиков и ученых в зените славы запечатлели кисти таких же знаменитых живописцев — в разное время все они посещали этот скромный уголок Девоншира.

Визитер восторгался полотнами так громко и искренне, что растопил ледяной панцирь справедливости, сковывавший грудь достопочтенного Паттерсона, и получил приглашение в кабинет. Оставалось только сожалеть, что он явился в обитель трудов и дней судьи графства без сопровождающего. Его одиночество создавало огорчительный диссонанс с обстановкой кабинета, судя по которой мистер Паттерсон испытывал почти болезненную тягу к симметрии. По обе стороны от мощного дубового стола наличествовали два суровых книжных шкафа, два противоположных угла занимали прозрачные витрины, в которых были во множестве выставлены спортивные кубки. На стене рядом с каждой была закреплена полочка с веслом — таким награждают гребцов за победу в университетской регате, а над каждым веслом — рамка с фотографией команды — победительницы. Единственным непарным предметом в кабинете — кроме высокого чипендейловского кресла и помещавшегося в нем судьи — было чучело головы вепря, подвешенное рядом с одним из фотоснимков. Общая логика декора кабинета нашептывала Огасту, что непременно должен был присутствовать второй охотничий трофей: на другой стороне стены, рядом со вторым снимком, ему удалось разглядел крошечную черню точку — след от гвоздя. Его сердце тревожно екнуло, он понял: именно на этом месте недавно красовалось чучело волчьей головы!

Спрашивать напрямик Огаст счел неосмотрительным, зато поспешил выразить восхищение многогранной личностью мистера Паттерсона: занятой человек, судья графства, успевает отдавать дань традиционной забаве британских джентри — охоте!

Судья Паттерсон вынул из ящика стола кусочек замши и стал протирать очки: нет, он не охотник. Среди его личных наград исключительно медали и кубки. Действительно, Огаст с легкостью нашел на старинном, желтовато-коричневом от сепии снимке команды гребцов-победителей будущего судью. Все его награды собраны с левой стороны, объяснил судья.

Кабанья же голова, как и все трофеи, расставленные с правой стороны, принадлежит его сыну Ричарду, действительно отличному стрелку и любителю охоты. Судья, старчески покряхтев, привстал из-за стола, указал на снимок команды гребцов, сделанный, судя по всему, незадолго до войны:

Вот он, мой Ричард, второй слева.

Огаст ничего не знал об указанном молодом человеке, но некоторые из триумфаторов были ему знакомы — за мускулистыми плечами гребцов просматривался блеклый профиль сэра Глэдстоуна. Он уже тогда был лордом, именно ему повезло родиться на три месяца раньше кузена Горринга, фамильная белозубая улыбка и античный торс которого составляли центр композиции на фото.