Лес поредел, сменился кустарником, дюны и камыши милосердно согласились служить им прикрытием. Пригибаясь, пажи добрались до холодной и опасной песчаной полосы, расстегнули застежки на плащах, сбросили их и распластали на песке, как крылатых птиц. Так, осторожно переползая с одного куска ткани на другой и перемещая следующий плащ вперед, был шанс добраться до линии прибоя целыми и невредимыми, избегнув смерти в зыбучей бездне. Если они смогут выбраться к морю, до спасения будет рукой подать, за реликвией должна прибыть шлюпка.

Погоня тоже достигла границы песков: среди дюн зашелся от лая пес, лошадь под всадником истерически захрапела. Не нащупав передними копытами дна, она провалилась в песок — по самую грудь. Обезумевшее от ужаса животное отчаянно взбрыкивало, запрокидывало голову, не слушалась повода, но только погружалось все глубже и глубже и пыталось избавиться от лишнего груза, сбросив седока. Спутники рыцаря соскочили с седел, поспешили к нему на выручку, но тяжелые доспехи увлекали их одного за другим в зыбкую толщу песков, к неминуемой смерти.

Кавалер, увязший до пояса, вскинул боевой топор, намереваясь запустить вслед юношам, успевшим добраться до полосы прибоя, и беспечно вскочить на ноги. Но один из них успел зарядить арбалет и выстрелить — стрела с черным оперением проткнула горло врага, его тело медленно погрузилось в зыбучий песок.

Лучше было спрятать это в лесу…

Мы не можем! Мы поклялись отдать это в руки мейстеру Ордена и доложить ему о мятеже — слишком рискованно доверять великую тайну пергаменту и чернилам…

Они взялись за руки и смотрели на море, и надежда их таяла вместе с вечерними облаками: водная гладь тянулась далеко за горизонт, не было на ней ни одной шлюпки, ни одного паруса, ни самой жалкой рыбацкой фелюги. Зато единственный уцелевший наемник вскочил на коня и поскакал прочь, в свой лагерь у стен полыхающей крепости, чтобы вернуться с подкреплением, вооруженным знанием о зыбучих песках — ловушке, подстроенной у берега самим Провидением.

Солнце клонилось к воде, как усталый путник.

Что же нам делать? Нельзя оставаться здесь слишком долго, начинается прилив. Если мы утонем, никто ничего не узнает…

Надо попросить помощи!

У кого?

У него…

Он спит, он не слышит нас! Кому из живущих под силу разбудить его?

Нам! Мы оба слышим его, мы вместе можем попробовать…

Юноши опустились на колени прямо в прибывающую воду, склонились над ларцом, ветер смешал их локоны — темные и золотые, трепещущими пальцами откинули они кедровую крышку, прижали ладони к великой святыне и, смежив веки, предались молитвам. Небесные светила остановили свой ход, и время замерло в ожидании.

Когда пажи вновь решились понять веки, от горизонта к берегу плыли во множестве корабли под парусами дивной белизны, легкими, как лепестки белых роз на гербах Йорков, увенчанными алым орденским крестом. Скоро шлюпка доставила их на борт, и теперь они стояли на палубе и смотрели, как по мановению десницы мессира, увенчанной перстнем с орденской печатью в виде «Адамовой головы», рыцари грузятся в лодки, а затем высаживаются в бухте. Теперь у стен аббатства разворачивалась новая битва: лихая военная удача заставила наемников разбежаться, а бунтовщики, порочившие знамена Ланкастеров, сдались и выдали зачинщиков мятежа.

Отступники проливали слезы раскаяния на городской площади, молили судей о снисхождении и последней милости — умереть без мук, быть казненными через отсечение головы, как подобает людям благородного звания! Только из гордой груди сира Колдингейма палач не исторг покаянной молитвы. Его протащили по всем городским мостовым, привязав к конскому хвосту, а потом вздернули на высоком мощном дереве, «удавив веревкой за шею до самой смерти…», как и записано в приговоре. Тело его качалось на ветвях, терзаемое воронами и стервятниками, а голова всякий раз сама собой разворачивалась лицом к старому языческому капищу. Затем останки предали огню.

Очистительный костер полыхал у стен аббатства в тот самый день, когда юных пажей его милости возводили в рыцарское достоинство. Сам великий мейстер братства принял их обеты и позволил на прощание коснуться кедрового ларца с великой реликвией, прежде чем его погрузят на корабль.

Юные сэры побежали провожать судно, остановились у самой кромки зыбучих песков и смотрели ему вслед, пока верхушки мачт не скрылись за горизонтом.

Его увезут в далекую землю, за высокие горы, и надежно спрячут. Никто не будет знать, где он, никто не вспомнит о нем до той поры, пока не покончат с мятежом везде и повсеместно, пока не накажут всех братьев, тайно вернувшихся в старую веру, пока красная и белая роза не совместятся в одном гербе и великое братство не соединится вновь, только тогда он явится миру и засияет в великой славе!..

Май, 16, 1939 г., вторник 05–40 по Гринвичу

Сознание медленно возвращалось к Огасту: он сначала ощутил, как его хлопают ладонью по щекам, потом почувствовал, что ладонь сухая и теплая. Потом он услышал тихий голос. Женщина шептала, склонившись к самому его уху:

Огаст… Огаст… очнись… открой глаза… Бедный мой сыночек!..

Крупная горячая слеза упала на его щеку — «Железная дева» плакала!

Мама?.. — он с усилием открыл глаза и увидал миссис Крэйг. Она опустилась на песок рядом с ним, положила его голову к себе на колени, осторожно убрала прядь волос с его лба; Огаст отчетливо различил чуть выше запястья тонкую полосу шрама, убегавшую под белый шелковый манжет. Он видел этот шрам каждый день многие годы и привык не замечать его! Но сейчас доказательства не имели для него никакого значения — он просто поцеловал материнскую руку.

Мамочка… — прошептал он, уткнувшись в ее ладонь. — Как я здесь оказался? Как ты нашла меня?

Огаст, Огаст, мать всегда знает, где искать свое дитя! Да и мистер Честер вроде бы видел, как ты идешь к зыбучим пескам… Разве это важно? Материнское сердце подсказало мне верный путь.

Миссис Крэйг тихо всхлипнула и снова погладила Огаста по щекам.

Какой ты бледненький, Гасси, совсем исхудал! Моя вина, сыночек, что тебя едва не убили, только моя! Нужно было давно тебе все объяснить — ты не стал бы доискиваться до истины, не приехал бы сюда и не связался бы с этой безумной женщиной — леди Делией… Она любила называть себя «леди», хотя родилась в семейке местного арендатора и служила младшей горничной в доме графа Колдингейма! Когда ее вышвырнули, поймав на мелкой краже, Делия уже успела нахвататься кое-каких манер, прикарманить достаточно денег и пару хозяйских платьев. Без рекомендаций хорошего места тогда было не найти, да она и не стремилась, а решила направиться в колонии, где проще выдать себя за леди из приличной семьи и подыскать богатого муженька!

На ее счастье, в Южной Африке как раз началась война с бурами, никто не интересовался биографиями девушек, готовых работать в госпиталях сестрами милосердия. Там-то она и познакомилась с графом Таффлетом и вышла замуж, прельстившись скорее его титулом, чем плешью и осколочным ранением. Семья графа не одобрила неравного брака, молодожены вернулись в Великобританию и постоянно мыкались в поисках средств. Тогда в большой моде был спиритизм, Делия стала устраивать сеансы ясновидения для состоятельных леди и джентльменов, ее «магический салон» пользовался шумным успехом, но быстро приелся, как всякая мода. Когда началась война, она уже подрабатывала тем, что, прикрыв лицо восточной чадрой, показывала свои фокусы по мюзик-холлам и варьете. Так мы и познакомились, она сама рассказал мне свою биографию, которую считала историей невиданного успеха, — полную противоположность моей собственной.

Делия была женщиной умной и хитрой, но, как большинство простолюдинов, не понимала, что титул стоит денег только для тех, кому приходится его покупать. Тем же, кто унаследовал герб и громкое имя, никаких средств это не приносит, даже, напротив, закрывает для своих обладателей многие двери. Когда началась война, вся Европа рассыпалась, как лоскутное одеяло, сотни титулованных особ лишились своих скромных доходов, а порядочным девушкам из родовитых семей были доступны лишь две профессии: гувернантки и сестры милосердия…