Леди Далтон кивнула:

– Как интересно будет увидеть, что с вами со всеми станет!

Тут музыка закончилась, и я проводил леди Далтон обратно к столику. Она была славной женщиной, и дружеские отношения связали нас сразу, как наши дороги пересеклись, но с того момента она полностью потеряла ко мне интерес.

Около часа ночи руководитель оркестра, подойдя к микрофону, велел нам выбрать себе партнеров для галопа, и мы поняли, что вечер подходит к концу. Когда я наблюдаю за современным поколением, мне кажется совершенно невероятным, что мы, принимавшие активное участие в жизни в «бушующих шестидесятых», немало балов заканчивали этой старинной пляской. В отличие от шотландских рилов, которые тоже составляли часть программы большинства вечеров, галоп всегда шел последним танцем и на самом деле был всего лишь поводом показать, насколько вы пьяны. Надо было схватить самую невзрачную девушку и промчать ее по залу, натыкаясь на всех, едва попадая в ритм громкой незатейливой музыки, падая, что-то выкрикивая и всячески демонстрируя, какой вы славный малый. Излишне напоминать, что уровень подобного танца оставлял желать лучшего, и порой тоска брала от вида визжащих провинциальных девочек, с распрямившимися локонами, часто с порванными платьями и тающей под румянцем и пóтом косметикой. Но как бы то ни было, мы, те, кто от души веселился в шестьдесят восьмом, протанцевали галоп, и Бал королевы Шарлотты закончился до будущего года.

Квартира моих родителей находилась на первом этаже высокого дома в Уэзерби-Гарденс на улочке, идущей от Саут-Кенсингтона до Эрлс-Корта. В те дни это было примерно как от рая до ада, и моей матери казалось немаловажным, что квартира находилась существенно ближе к первому, чем ко второму. Сейчас оба конца улочки ценятся на вес золота. И так же, как в лондонском доме Далтонов, бывшую столовую викторианской семьи, для которой был построен дом, разделили на гостиную, прихожую и, в нашем случае, на кухню. Комната, бывшая некогда, скорее всего, библиотекой, превратилась в маленькое темное и довольно тесное помещение, где мы завтракали, обедали и ужинали. А из очаровательной утренней комнаты, выходящей на принадлежащий квартире садик и начинающийся за ним огромный общественный парк, общий для всего квартала, сделали две спальни, разделив шаткой стеной так, чтобы каждой спальне досталось по половинке двустворчатой двери и по солидному куску окна. Мои родители, как и многие другие представители их поколения, отличались удивительной нетребовательностью к жилью. Когда позже, в семидесятых-восьмидесятых, мы все принялись сносить стены, переносить ванные и благоустраивать чердаки, родители, особенно отец, взирали на все это с удивлением и чуть ли не ужасом, считая, что если бы Бог хотел видеть эту полочку на другом месте, Он бы устроил, чтобы так было, и кто такой мой отец, чтобы вмешиваться в планы Провидения? Довольно странно, если вспомнить, как их предки в XVIII и XIX веке без колебаний сносили древние фамильные дома, чтобы построить на их месте нечто более модное. Может быть, виновата привычка военного времени экономить на всем и обходиться тем, что есть.

Я уже лег и заснул, когда меня вытащил обратно на грань реальности настойчивый звонок в дверь. На мгновение этот звук принял форму звона церковного колокола, в который по какой-то странной причине звонил Уильям Эварт Гладстон, но затем я проснулся, а звон не прекратился.

Вид у Дэмиана был крайне виноватый.

– Прости, пожалуйста. Надо было попросить у тебя ключ. Но я подумал, что ты, может быть, захочешь идти с нами продолжать?

– Куда?

– Да мало ли. – Он беспечно пожал плечами. – Мы заглянули в «Гаррисон» выпить, потом съели по сэндвичу с кофе в домике на той стороне Челси-бридж.

Так повелось, что в течение года мы проделывали это довольно часто. Юноши и девушки в вечерних нарядах на рассвете стояли вместе с байкерами в очереди за сэндвичами с беконом, которые продавали в маленькой деревянной будке под громадной электростанцией. Славные были ребята эти мотоциклисты, обычно дружелюбные. Наш ухоженный внешний вид их больше веселил, чем задевал. Пусть у них все будет хорошо.

– На этом все закончилось?

– Не совсем, – улыбнулся Дэмиан. – Завершилось в доме Клермонтов.

– На Миле миллионеров.

– Рядом с Кенсингтонским дворцом.

– Да, это там, – кивнул я.

Каким же шикарным и подтянутым выглядел Дэмиан. Можно было подумать, что он собирается выходить, а не возвращается после, скажем так, долгой ночи.

– Вы много успели. Как вам все удалось?

– Серена предложила, – снова пожал плечами Дэмиан, – и я решил, почему бы и нет.

– Вы разбудили ее родителей?

– Маму – нет. А отец спустился и попросил нас поменьше шуметь. – Дэмиан незаметно окинул взглядом гостиную.

– Хочешь выпить? – предложил я.

– Ну, может, один бокальчик. Если ты ко мне присоединишься.

Я налил два бокала виски с водой.

– Льда положить?

– Мне – нет.

Он быстро учился.

– Куда делась Джорджина? Она была с тобой?

Дэмиан едва смог сдержать смешок:

– Нет, слава богу! Даже врать не пришлось. Они отвозили домой леди Белтон и Эндрю, и миссис Уоддилав не дала Джорджине потихоньку ускользнуть.

Что-то в этом всем было очень неправильное.

– Бедняжка Джорджина! Боюсь, она в тебя чуть-чуть влюблена.

На этот раз он все-таки рассмеялся:

– Многим приходится нести эту ношу.

Мне подумалось, что в том возрасте, в котором мы тогда находились, иметь подобную уверенность в себе – это блаженство. Дэмиан принял зависть в моих глазах за оттенок неодобрения и тут же принялся меня убеждать:

– Ну перестань. Я выманил ее на Бал королевы Шарлотты. При всех будущих встречах я буду с ней дружелюбен. Ты же не можешь требовать от меня жениться на ней, потому что она первой позвала меня в свою группу.

Этого я, разумеется, требовать не мог.

– Просто не обижай ее, – предупредил я и провел его по коридору к тесной комнатке, которая обычно служила мне спальней. Но родители были за городом, и я решил спать у них в комнате. – Ты этого ожидал? – спросил я, когда мы уже закрывали двери. – Или осуждаешь?

– Не знаю, чего я ожидал, – задумавшись, ответил Дэмиан. – И я не вправе осуждать… Есть один момент… я постоянно замечаю его и, наверное, завидую. – (Я ждал.) – Вы все принадлежите к некоему сообществу, пусть даже трудно его описать. Вопреки мифу, вы не всегда знаете друг друга, да и не всегда любите. Но у вас есть некое чувство общности, которого нет у меня.

– Может, еще появится.

– Нет, – покачал он головой. – Пожалуй, мне этого и не хочется. Разве что ненадолго. У меня есть подозрение, что еще до конца сезона принадлежать некой общности буду я. А ты – не будешь.

Именно так и произошло.

Не могу с определенностью сказать, рассмеялся я или заплакал, услышав, что Люси Далтон выходит замуж за Филипа Ронсли-Прайса. Это было в конце семидесятых. Помню только, что для меня это оказалось потрясением. Удивительно нелеп он был не только из-за своих грубых и неуклюжих ухаживаний за Люси или за любой другой девушкой, которая соглашалась его выслушивать. Он уже родился нелепым. У него было плоское лицо, словно карнавальную маску уронили на дорогу и по ней проехался тяжелый грузовик. Землистая кожа была почти оливковой, но, как ни странно, не придавала его облику экзотичности. Он напоминал захворавшего средиземноморского лифтера, с круглыми влажными глазками, потонувшими в волнах морщин, – два яйца, жарящихся в жире. Очень скоро после помолвки я был приглашен на свадьбу и принял приглашение, но проходила церемония как-то натянуто и скомканно. Утратившая свою обычную жизнерадостность леди Далтон целовала гостей, вереницей проходивших мимо нее. Все традиции были соблюдены: старинная сельская церковь, шатер на лужайке, блюда малоаппетитных закусок, довольно неплохое шампанское, – но все как-то без особого оживления. Даже речи произносились формально. Единственное, что запомнилось, – это когда престарелый дядюшка Люси забыл, где находится, и обратился к нам как к соратникам по общему делу, хотя какое дело, по его мнению, нас объединяло, так и осталось тайной.