Не исключено, что к этим выводам я пришел уже сейчас, оглядываясь на все прошедшее, но именно в тот момент я осознал, что событию, свидетелями которого мы стали, жить остается недолго. Всего нескольким поколениям еще суждено принять участие в этом действе и ему подобных. Мечта наших родителей любыми силами сберечь для своих детей частичку старого, довоенного мира была химерой, а я наблюдаю лишь начало конца. Забавно – и вы, возможно, мне даже не поверите, – но это было потрясающее зрелище. Как и все четкие, синхронные процессии, эта завораживала своим видом. Девушки подходили и подходили, пара за парой скользя по лестнице, опускались в низком реверансе и двигались дальше. И все происходило перед гигантским тортом. Может быть, в рассказе это звучит нелепо. Абсурдно. Даже смешно. Но на самом деле вовсе не казалось таковым. Могу лишь добавить, что я там был и все это не вызывало смеха.
Проход завершился. Девушки прошли обряд посвящения, их статус дебютанток этого года утвержден, и пора было начинать танцы. В противоположность своей недавней торжественности оркестр заиграл мелодию, стоявшую в те дни на вершине хит-парада, «Simple Simon Says», одну из тех утомительных песен, которые содержат множество назойливых указаний для слушателя: «Вместе руки поднять, а теперь помахать» – и так далее, но, будучи безнадежно пошлой, она прекрасно разряжала обстановку. Люси уже танцевала с другим мужчиной из нашей группы, и я пригласил Кандиду. Мы вышли на середину зала.
– Что за человек, с которым ты разговаривал перед обедом? – спросила она.
Мне не было нужды следить за направлением ее взгляда.
– Дэмиан Бакстер, – ответил я. – Он остановился у меня в Кембридже.
– Ты должен нас представить.
Тогда-то я впервые столкнулся с самой пугающей частью репертуара Кандиды. Каждый раз, едва она находила кого-то привлекательным, с ее стороны следовал дикий, вроде маорийского приветственного танца, ритуал, который она считала кокетливым. Кандида закатывала глаза, фыркала, раскачивалась вперед-назад, сопровождая это оглушительным хохотом, больше приличествующим пьяному рабочему, а не выходящей в свет молодой девушке. Будем откровенны, достаточно часто это поведение приводило к желаемым целям, поскольку в сути предлагаемого не оставалось никаких сомнений, а выбором в те дни мы не были избалованы. Но вряд ли такая манера помогала установить серьезные связи, и к исходу сезона Кандида заработала репутацию доступной девушки. На меня непосредственно это шоу никогда обращено не было, так как я Кандиду совершенно не интересовал, но даже для наблюдателя из зрительного зала оно выглядело пугающе.
Следуя за ее голодным взглядом, я оглянулся и увидел Дэмиана, стоящего в центре небольшого, но восторженного скопления. Там была и смеющаяся Серена Грешэм с Карлой Уэйкфилд и еще парой девушек, которых я не знал. Джорджина держалась с краю, на своем обычном месте обиженного свидетеля чужого веселья. Потом я заметил, что там же стоит Эндрю Саммерсби и миссис Уоддилав настойчиво, но безрезультатно пытается втянуть его в разговор или, точнее, пытается вовлечь его в разговор с дочерью. Но ни тот ни другая не поддавались, видимо, за отсутствием интереса с обеих сторон. Один мой приятель из Атланты называет подобного рода светское времяпрепровождение перекачиванием грязи буровым насосом. С другой стороны стола за ними наблюдала женщина постарше, вероятно из числа гостей миссис Уоддилав, но я ее не узнал. Необычный персонаж даже в той компании. У нее было капризное лицо деревянной куклы. А из-за странного сочетания неестественно темных волос, больше свойственных уроженцам Бенидорма, чем старой доброй Англии, и пронизывающих бледно-голубых глаз, испещренных зелеными и желтыми пятнышками, облик ее был несколько безумен: что-то от Лиззи Борден[23], что-то от хищного горностая. Она сидела не шелохнувшись и слушала вялый разговор, но неподвижность ее таила скрытую опасность: зверь, застывший, но готовый к прыжку.
– Кто это стоит напротив миссис Уоддилав и Эндрю Саммерсби?
Кандида оторвала жадный взгляд от Дэмиана и посмотрела в указанную сторону:
– Леди Белтон, мать Эндрю.
Я кивнул. Мог бы и догадаться, судя по тому, что его сестра Аннабелла Уоррен тоже стояла среди девушек в группе Уоддилавов. Я оглянулся на Madame Mère[24], которая проводила смотр войскам. О леди Белтон мне доводилось слышать, но до этого вечера я не видел ее. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в справедливости ее репутации.
Графиню Белтон не любили, потому что человеком она была неприятным. Глупа, чванлива до безумия и беспредельно высокомерна. Ее нельзя было назвать ни тщеславной, ни экстравагантной, но в своей невзрачности она доходила до такой крайности, что это уже переставало быть добродетелью. В тот вечер графиня была одета словно с витрины благотворительного магазина Сью Райдер в Уэст-Хартлпуле. Впоследствии я узнал ее лучше и возненавидел, но сейчас уже не могу объяснить почему. Возможно, ее решительное нежелание подчиняться нынешним временам придавало ей ощущение внутренней правоты. В моей памяти леди Белтон резко выделяется среди матерей того года, хотя тогда я еще не познакомился с ее многострадальным мужем, который всегда находил отговорку, чтобы не вмешиваться. И еще я перекинулся парой слов, не более того, с лордом Саммерсби, их скучным и бестолковым старшим сыном и наследником. Но и не зная ничего этого, я сразу увидел, что мать Джорджины ведет себя слишком откровенно, а избранные ею цели безнадежны.
Глядя, как она вспыхивает улыбками в адрес каждого и пытается завладеть интересом своей дочери, Кандида произнесла вслух то, что я подумал:
– Мечтайте дальше, миссис Уоддилав!
Кандида была права. Безнадежная фантазия. Самому непредвзятому наблюдателю было очевидно, что предубеждения леди Белтон никогда не позволят ей одобрить союз с такими, как Уоддилавы, хотя при этом она преспокойно могла есть и пить в тот вечер за их счет. У леди Белтон и в мыслях не было породниться с ними, даже если бы девушка блистала красотой. Разве что в деле будет фигурировать сумма, примерно эквивалентная совокупному национальному долгу стран Африки. А юноша, похоже, был неспособен к самостоятельному мышлению, и в этом я оказался прав. К несчастью, Джорджина была не из того типа женщин, что пробуждают безрассудную любовь.
Мы потанцевали еще. Как хорошо воспитанный мальчик, я пригласил на танец свою хозяйку леди Далтон – традиция, повсеместно соблюдавшаяся в те дни, но теперь почти забытая. Для меня в этой практике всегда было нечто комичное: ты ведешь женщину средних лет, она жалеет, что это не фокстрот, а ты не дождешься, когда это все закончится, рука невесомо лежит на жестком корсете, который обычно чувствуется под тканью вечернего платья, но, как ни забавно мне было, я жалею, что ушла традиция танцевать с родителями друзей. В нашем все более и более разобщенном обществе она выстраивала между поколениями мостик, а ни одним из уцелевших мостиков пренебрегать не стоит.
– Вы знаете, что будете делать, когда окончите университет? – спросила меня леди Далтон, пока мы равномерно переминались на паркете.
– Не особо, – покачал я головой. – Нет еще.
– Значит, у вас нет какого-то заранее предопределенного примера?
И вновь я ответил отрицательно.
– Нет поместья, которое достанется мне в наследство, как нет и семейного бизнеса, который бы меня поглотил.
– Чем занимается ваш отец?
В те времена, в конце шестидесятых, этот вопрос звучал на грани неприличия, поскольку английские аристократы еще продолжали делать вид, что профессиональная деятельность человека представляет небольшой и только личный интерес. Но понятно, что леди Далтон в тот момент вела активные поиски.
– Он дипломат. Но даже если я захочу пойти по его стопам, министерству иностранных дел больше не нужны такие, как я.
Это было отчасти правдой. Если бы я был каким-то исключительным кандидатом, могло бы сложиться по-другому, но что касается регулярного набора, министерство, всегда бывшее королевством в британском королевстве, в шестидесятые годы решило, что эпоха посла – благородного джентльмена закончилась и поэтому необходимо набирать на дипломатические должности более низкие сословия, видимо, чтобы к ним серьезнее относилась послевоенная интеллигенция. Или это был способ сменить политическую ориентацию. Получившиеся сорок лет спустя результаты такой политики вышли противоречивыми еще и потому, что ее не поддержали на материке. Сегодня на британского посла в мировых столицах смотрят как на чудака и зарубежные коллеги, и высшее общество города, в котором он оказывается. Можно было бы подумать, что эта политика пагубно сказалась на возможностях нашего закулисного влияния. Но может быть, на то и был расчет.
