– Как?

– Как надутый, тщеславный болван. – От таких слов я, разумеется, на несколько минут потерял дар речи, а она тем временем продолжала: – На самом деле мы с Дэмианом плохо дополняем друг друга.

– Вы оба кажетесь мне очень нынешними.

Почему-то я никак не мог перестать разговаривать словно тупой болван, каким она меня описала. Волей-неволей придется повторить слова моей матери: я просто ревновал.

Но от моего замечания Джоанна не возмутилась, а задумалась.

– Дэмиан действительно хочет быть частью сегодняшнего мира, – согласилась она, – как и я. Но он хочет в нем господствовать. Подкалывать его, обыгрывать, расталкивать таких людей, как ты, и быть в нем большой, важной шишкой.

– А ты – нет? Даже светской леди, чей дом в конце улицы лучится теплотой и мудростью?

– Ты все время повторяешь одно и то же, но это не для меня, – снова покачала головой Джоанна. – И в телевизоре быть я тоже не хочу. И выйти замуж за большого босса с современной квартирой в Мейфэре и виллой на юге Франции не хочу.

Мир, который она так точно описала одной фразой, был ей, без сомнения, хорошо знаком и, вероятно, презираем ею, так же как и светское общество графства, пэрское достоинство и представление Дэмиана о себе самом как о деловом гении, далеко обогнавшем свое время.

– Но наверняка есть какое-то дело, которым ты хочешь заниматься, – сказал я.

Джоанна снова рассмеялась, на этот раз невесело:

– Ничего из того, что ждет меня, если я буду продолжать играть в эти игры! Не хочу показаться невежливой… – Она произнесла фразу, которая обычно предваряет грубость самого обидного свойства. – …Но все вы оторваны от происходящего вокруг вас. Тут Дэмиан прав. Вы живете не в шестидесятых. Моды. Музыка… – Джоанна замолчала и покачала головой.

– Мы слушаем музыку! – возмущенно возразил я.

– Да, – вздохнула она, – слушаете музыку и танцуете под «Битлз» и «Роллинг стоунз», но на вас при этом вечерние костюмы и вы в танцевальном зале или в шатре, а с двух часов ночи шеренга лакеев начинает подавать горячий завтрак. Не об этом поют «Роллинг стоунз». Не это происходит в мире.

– В общем, да.

– Мир меняется. И я хочу меняться вместе с ним.

– Дорогая! – Голос Дэмиана я знал слишком хорошо, чтобы оборачиваться.

– Помяни черта… – начала Джоанна.

– …Он и появится, – подхватил я пословицу.

Дэмиан лениво спустился к нам по ступенькам и, поравнявшись с Джоанной, широким движением обнял ее.

– Приходи развеселить нас. Ты слишком много времени провела с этим занудой. Еще возомнит, что у него есть шанс, и тогда его будет не удержать.

Он подмигнул мне, словно приглашая вместе посмеяться над шуткой, которая, как мы оба прекрасно знали, произносилась в качестве оскорбления. В начале сезона Дэмиан еще чувствовал потребность опираться на меня – просто для уверенности, что я еще поддерживаю его, – но потребность эта уже давно исчезла. Сейчас он был хозяином положения.

– Ладно, – ответила Джоанна, – приду. Но только если ты мне точно скажешь, на кого ставить в следующем забеге. – Она улыбнулась и пошла по лестнице к двери ложи, где роился клуб ее поклонников.

Дэмиан улыбнулся в ответ, так и не убрав руки с ее талии:

– Ты можешь поставить только на один вариант. На меня.

Они оба засмеялись и исчезли в ложе.

Часто потом я вспоминал наш разговор с Джоанной тем летним солнечным днем на наших особых местах, над переполненным людьми полем. Наверное, тогда я ближе всего соприкоснулся с коварной романтикой шестидесятых, которая в следующее десятилетие поглотила стольких моих современников. Все менялось, это правда. Люди одолели послевоенную депрессию, экономика переживала подъем, и многие прежние ценности отвергались. Но большинство из них потом вернулись. Может, не такие, как фрак и традиция снимать на лето домики во Фринтоне, но наверняка те, что способствовали расцвету амбициозности, алчности, жадности и стремления к власти. После примерно пятнадцати лет хаоса возродилось большинство старых представлений. И они живут по сей день, когда дома в Белгравии покупает более состоятельная элита, чем когда-либо с эдвардианских времен. Но не таких изменений ожидали Джоанна и ей подобные.

Они предполагали – нет, знали, что грядет мир, в котором деньги не будут иметь значения, где исчезнут национализм, войны и религия, где классы, титулы и прочие бесполезные различия между людьми растворятся в воздухе, как пар, и повсюду будет править любовь. Эта вера, эта философия так воздействовала на мое поколение, что многие и сейчас не находят сил от нее отрешиться. Легко смеяться над этими инфантильными убеждениями, когда их с растущим по мере приближения пенсионного возраста отчаянием высказывают стареющие министры и сходящие со сцены певцы. Я от души смеюсь над ними, ибо эти глупцы прожили жизнь и ничему не научились. Но тем не менее не стану скрывать, что в тот день я был тронут, когда слушал эту очаровательную, полную благих намерений умную и славную молодую женщину, которая сидела на солнце и делала ставки на коня по кличке Оптимизм.

Как и ожидалось, на следующий день все газеты опубликовали фотографию Джоанны Лэнгли, снимающей белые кружевные брюки, чтобы попасть на Аскот, и то ли «Мейл», то ли «Экспресс» напечатали их целой серией – вот уж действительно стрип-комикс. Мы все шутили на эту тему, и большинство из нас еще меньше стали воспринимать Джоанну всерьез, а надежды миссис Лэнгли потонули еще глубже. Но скоро все это перестало иметь какое-нибудь значение. Я так и не узнал, попыталась ли Джоанна поговорить с матерью о своих сомнениях. Если и попыталась, то большого эффекта это не возымело. Вскоре после описанных событий пришло приглашение на ее бал за городом, от имени миссис Альфред Лэнгли. Оно было напечатано на белой открытке, такой твердой, словно вырезанной из мореного дуба, и с настолько глубоко вытисненными буквами, что в них можно было провалиться. Думаю, большинство приглашенных ответили положительно. С характерным для англичан цинизмом все мы сочли, что на развлечения этого вечера родителями будет потрачено много денег, поэтому стоит сходить вне зависимости от того, что мы думаем об их дочери. Лично я, конечно, симпатизировал Джоанне и открыто признаюсь, что ждал этого вечера. В наше время, когда подобные мероприятия случаются все реже и, на мой искушенный вкус, все неразличимо похожи одно на другое, могу лишь вообразить, какие сюрпризы приготовила миссис Лэнгли, чтобы развлечь нас. Не сомневаюсь, этот вечер запомнился бы своей пышностью.

Но вышло так, что солнечным днем в начале июля мы открыли газеты и прочитали заголовок: «НАСЛЕДНИЦА СБЕЖАЛА С ЛЮБОВНИКОМ!» Следовавшая ниже статья рассказывала, что Джоанна, единственный ребенок короля туристической индустрии, мультимиллионера Альфреда Лэнгли, скрылась с модельером Кираном де Йонгом. Пара не была жената, что прибавляло тогдашним журналистам скабрезного восторга, хотя сегодня едва ли заслужило бы даже упоминания. Полагали, что они совместно проживают в квартире мистера де Йонга в Мейфэре. После комментария, который Джоанна сделала на скачках, я не смог удержаться от печального вздоха.

Два дня спустя пришла еще одна открытка от миссис Лэнгли. На ней была написана более сухая, но конкретная информация: «Бал, объявленный в честь мисс Джоанны Лэнгли, не состоится».

К моему удивлению и вопреки моим скептическим и снобистским ожиданиям, Киран де Йонг после нашей последней встречи развил бурную деятельность. Пресса сообщила, чем он занимался в прошедшие с тех пор годы, и от объема информации становилось не по себе. Когда он сбежал с Джоанной, дочерью Альфреда Лэнгли, из Бэджерс-Вуда, город Годалминг в графстве Суррей, ему было двадцать восемь лет, то есть на девять-десять больше, чем нам всем. На следующий год он женился на Джоанне. После чего к концу семидесятых, предположительно пустив в ход часть золота Лэнгли, основал сеть магазинов одежды под названием «Свобода кроя», которое мне показалось интересным. В прессе замелькали фотографии Кирана на красных ковровых дорожках, прижимающего к себе Джоанну и одетого в невероятные костюмы, немыслимые даже по стандартам того ужасного времени. Что за слепота поразила мое поколение? Что заставляло людей покидать стены своего дома, надев белый кожаный пиджак с ковбойскими заклепками и бахромой или блестящий голубой костюм с черной рубашкой и серебряным галстуком-селедкой? Или русскую народную рубашку? Или исковерканный вариант армейского мундира? Видимо, они считали, что похожи на Элвиса или Марлона Брандо, хотя на самом деле напоминали циркового фокусника под кайфом.