Все стало понятно, когда в самом начале следующего года Люси разрешилась девочкой. Некоторое время я потом виделся с этой семьей на неформальных ужинах, где собирались девушки вроде нее и юноши вроде меня, но задолго до того, как «Настольная книга Слоун-Рейнджера»[25] дала этому племени имя и характеристику. В мои дни их называли девушками в жемчугах, а нас – великосветскими оболтусами. Но я всегда был невысокого мнения о Филипе, даже когда балы отошли в прошлое и все мы начали немного взрослеть. Он был из таких людей, кто умудряется сочетать полную никчемность с невероятным высокомерием, и в конце концов жизнь понемногу нас развела. Кроме того, они с восторгом приняли шестидесятые, бóльшая часть которых, как мы знаем, проходила в семидесятых. Как и многим другим, им пришлось искать способы справиться с разочарованием, настигшим их, как только стало ясно, что Эра Водолея так и не наступит. Они уехали из Лондона, а Филип перепробовал несколько профессий, или, как он это называл, «начинал карьеру в разных областях». Недавно я узнал, что последним его делом стал какой-то фермерский магазин, который они с Люси открыли в Кенте. К тому моменту они уже попытали счастья в обслуживании банкетов, оказании услуг по приему гостей, продаже спортивной одежды и еще, кажется, во всевозможных вариантах строительных проектов, так что питать больших надежд в отношении Филипа и Люси не приходилось. Когда я позвонил ей в первый раз за тридцать лет, то даже сомневался, действителен ли еще указанный в списке телефонный номер. Но Люси ответила, и после того как мы перебросились несколькими дежурными шутками, я сказал, что на следующей неделе окажусь неподалеку от ее мест и мог бы заглянуть, возобновить знакомство. Мое предложение вызвало легкое замешательство. Затем Люси произнесла:

– Конечно. Это замечательно. В какой день ты хотел зайти?

– Как скажешь. Я подстроюсь под тебя.

Это было не совсем честно, но я подозревал, что если назову конкретную дату, это, как на грех, окажется тот единственный день, когда она занята. А при таком предложении не было иного выхода, как благородно сдаться.

– Только не рассчитывай на разносолы. На кухне я управляюсь не лучше, чем во времена последней нашей встречи.

– Я просто хотел взглянуть, как ты живешь.

– Польщена!

Судя по ее голосу, не слишком. Но тем не менее в следующий четверг я катил по узким дорогам Кента в сторону Пекхэм-Буша.

Я следовал по указанному маршруту: через центр, потом выехать из города и наконец по ухабистой дорожке свернуть в промежуток между двумя высокими изгородями на бывший двор фермы. Крупные вывески указали мне на ярко освещенный магазин и провели на парковку, где было предостаточно свободных мест, но старый фермерский дом с красной черепичной крышей стоял чуть позади этого деревенского торгового комплекса, и я остановился не на парковке, а перед домом. Из машины я вышел, только когда появилась Люси.

– Ну здравствуй! – сказала она.

Итак, мы не виделись много лет. Только при таких долгих перерывах можно заметить, насколько беспощадно время, и почувствовать разочарование, как я в тот момент.

Ее жизнь не всегда была такой. Я видел перед собой лишь усеченную версию ее образа времен нашей молодости. Люси была любимицей средств массовой информации, одной из первых светских львиц – предвестниц культуры поклонения знаменитостям, которая вскоре захлестнула наше общество. Но главное, что в отличие от большинства девушек она в полной мере восприняла дух бушующих шестидесятых, пусть и не настолько безоглядно, чтобы пугать матерей своих сверстниц. Она носила мини-юбки чуть короче, чем все, подводила глаза чуть темнее и изрекала фразы, которые заставляли журналистов смеяться. То одобряла этих славных грабителей поездов, то вдруг объявляла Че Гевару самым сексуальным в мире мучеником. Однажды ее попросили рассказать о радостном мгновении в ее жизни, и она ответила, что это было, когда на Пи Джей Проби[26] лопнули джинсы, – ее слова стали заголовком в «Ивнинг стандард». Это был тихий бунт, подрыв принципов общества светских гостиных, одобрение ценностей, которым суждено было уничтожить ее мир, но сопровождавшееся лукавой усмешкой. Это производило фурор и укрепляло репутацию Люси, и во время сезона в «Татлере»[27] появлялись ее фотографии в рубриках, которые сегодня читаются как послания из «Земли, забытой временем»[28]: «Дебютантки этого года», «Взгляните на моды», «Молодые законодатели традиций». Лорд Личфилд[29] попросил разрешения сфотографировать ее и получил его. Помню, как после этого какая-то ныне забытая телевизионная личность – понятие настолько новое, что звучало забавно, – пригласила ее на свое шоу. Разумеется, по настоянию матери Люси приглашение отклонила, но сама просьба подняла ее популярность.

От всего этого озорства и веселья на представшем передо мной печальном, усталом лице не осталось и следа. Она по-прежнему носила волосы до плеч, но упругость их пропала, они стали жидкими, редкими и начали седеть. Одежда, прежде броская, сейчас выглядела поношенной: старые джинсы и рубашка, обшарпанные туфли. Прикрыть наготу, не более того. Даже косметика лишь равнодушно обозначала принадлежность к женскому полу.

– Входи, – кивнула в сторону дома Люси.

После такого начала я с некоторым облегчением убедился, что время не обратило ее к домовитости. Можно было подумать, что в прихожей террористы только что взорвали бомбу, которая разнесла все семейные пожитки на новые и необъяснимые места. Бывает такой беспорядок в доме, который нельзя объяснить одной леностью его обитателей. В создание этого хаоса вносят лепту своего рода гнев, протест против ценностей мира, и за него я был готов сделать Люси комплимент. Судя по виду, внутри дом был отделан в худший период семидесятых, с гнетуще яркими стенами, коричневыми с оранжевым, на них висели рамки с постерами незаслуженно разрекламированных фильмов, с массой тростниковой мебели и индийских тканей. Кухня, как и следовало ожидать, была обита сосновыми панелями, а горизонтальные поверхности выложены керамическими плитками, стыки между которыми почернели от копоти. По стенам было развешано множество полочек, где беспорядочно скопились разрозненные кружки, фотографии детей, украшения, выигранные на каких-то допотопных ярмарках, страницы из журналов, уже неизвестно зачем вырванные. И грязь. Люси огляделась, воспринимая все свежим взглядом, как бывает, когда в дом приходит чужой человек.

– Ох! Прости, у нас сейчас с деньгами туго. Давай я тебе чего-нибудь налью, и пойдем отсюда.

Она порылась в большом холодильнике, нашла огромную полупустую бутылку «Пино гриджо» и, прихватив из шкафчика под раковиной два сомнительных мутных бокала, повела меня в комнату, которая когда-то, видимо, была опрятной гостиной жены фермера, жившего здесь раньше – до того, как мир перевернулся с ног на голову.

В гостиной грязь и запустение угнетали еще больше, чем в остальных комнатах, через которые мы прошли. Впечатления добавляли потертые вязаные коврики, разбросанные по громоздким разрозненным креслам и диванам, и кирпичная книжная полка, обшитая деревом. Над камином криво висел довольно симпатичный портрет молодой женщины 1890-х годов как неправдоподобное свидетельство былого статуса, пришедшее из иного времени и иного места. За выщербленную раму были заткнуты два приглашения и счет. Люси увидела, куда я смотрю.

– Это мне мама подарила. Она считает, что с портретом вид в комнате будет поприличнее, – пояснила она и поправила картину.

– Кто это?

– Кажется, прабабушка. Точно не знаю.

На мгновение мне представилась та далекая леди Далтон, возвращающаяся после верховой прогулки, переодевающаяся к обеду, обрезающая розовые кусты. Как бы она отнеслась к своей роли в этой мусорной корзине?