– Пешком?

– Сейчас бы так никто не поступил, да? Или поступил бы, если бы был молод, влюблен и страдал. Наверное, есть такое, что никогда не меняется. В какой комнате живет Дэмиан, я знала, мы все видели, как он туда бросился. Не знаю, как бы я дальше поступила, если бы дверь оказалась заперта. В наше время точно была бы заперта, как считаешь?

– Разбудила бы его.

– Да. Наверное. Но она была не заперта, я проскользнула внутрь, залезла к нему в постель и в кромешной темноте занялась с ним любовью. Зная, что это в последний раз. Он потом немного проснулся, но все равно не до конца. Мне было все равно. Я прощалась с жизнью, которая могла бы у меня быть. Это была моя ночь.

– Но почему в последний раз? Даже если ты была не готова на развод, можно было бы продолжать встречаться.

– Нет, – покачала головой Серена. – Я не могла бы стать его любовницей. Изобретать обеды со школьными подругами и объясняться, что опоздала на поезд… Это было не для нас. Не для тех, кем мы были. Мы должны были объединиться в союз, который бы «шагнул над тесным миром»[77] и разметал всех, кто стоял у нас на пути. Встречаться в потайных местах, бросать трубку, если к телефону подошел благоверный, – это все было не для нас. Как только я решила, что не уйду от Эндрю, все было кончено.

– Надеюсь, Эндрю хотя бы подозревает, чем он тебе обязан.

– Нет, но если бы подозревал, это стало бы для него катастрофой, так что пострадал бы в итоге он сам. В общем, в ту ночь я встала, оделась и больше Дэмиана никогда не видела. Конец.

– Откуда ты знала, что Пенистон – его сын? Подозреваю, Эндрю все же иногда к тебе наведывался.

– Неудачный оборот, я бы сказала, – ответила Серена, а потом с нежностью улыбнулась при мысли о своем сыне, зачатом в любви. – Знаю, потому что, когда Пенистон родился, он был очень похож на Дэмиана. Но к двум годикам все ушло. Кажется, была какая-то теория, что новорожденные походят на отцов, чтобы обеспечить себе безопасность и пропитание? Его нос, его глаза… Я благодарила Бога, что никто не заметил, хотя видела, как в самом начале мама бросала на него странные взгляды. Но сама я всегда это знала.

– Зачем ты написала письмо? Почему просто не поехала увидеться с ним?

– Не знаю. Мне было себя жалко. Эндрю становился утомительнее, чем обычно, и я одна поехала в Лондон докупить последние подарки на Рождество и там напилась. Не знаю, зачем я это все написала. Если бы оно отлежалось до утра, я бы не стала его отправлять, но кто-то забрал со стола в холле все письма, пока я спала.

– Именно так Дэмиан и подумал! – рассмеялся я.

– И что теперь дальше? – серьезно спросила Серена.

– Расскажу Дэмиану. Он изменит завещание. Твой сын очень, очень богат. Дом Белтонов возвысится.

– Когда-нибудь.

– Уверяю тебя, Пенистону не придется ждать долго. – Я припомнил одну проблему, которую нам необходимо было решить. – Наверное, надо будет провести какой-нибудь тест на ДНК. Не возражаешь?

Не говоря ни слова, Серена подошла к столу, открыла ящик и, достав оттуда конверт, протянула мне. На конверте было написано: «Волосы Пенистона. 3 года».

– Это подойдет? – спросила она. – Или нужно поновее?

– Наверняка годится.

– Только все не используйте… – Что-то еще занимало ее мысли. – Пенистон должен узнать? Это входит в условия?

– Ты не хочешь, чтобы он узнал?

Она оглядела комнату. Над камином висел портрет викторианской женщины из предков Эндрю, с каштановыми кудрями и пышной грудью: «Третья графиня Белтон» Франца Ксавера Винтерхальтера[78]. Серена вздохнула:

– Если он узнает, ему придется выбирать: жить двойной жизнью или испортить жизнь своему отцу, отрезав себя от истории Белтонов и чувствуя себя идиотом перед всеми, с кем он вырос.

– Богатым идиотом.

– Богатым идиотом. Но идиотом. Нет, – вздохнула она, – не хочу, чтобы он знал. Пусть считает, что Дэмиан просто был замечательным человеком. С удовольствием расскажу Пенистону, что мы были влюблены. Так скажу, и достаточно.

– Я передам Дэмиану.

– Мне бы хотелось самой ему сказать, – попросила Серена. – Можно? Он разрешит?

Я посмотрел на эту женщину – еще здоровую, еще очаровательную, еще полную жизни – и подумал о том едва дышащем трупе.

– Вряд ли, – ответил я Серене. – Но ты всегда можешь написать ему письмо. Ты уже раньше так делала. – Мы оба улыбнулись, но ее глаза начали наполняться влагой. – Не уверен, что сейчас он кого-нибудь готов видеть. Особенно человека, который не встречался с ним с тех времен, как он был… – Я умолк, не в силах подобрать нужное слово.

– Красивым, – подсказала она, и первая капелька отправилась в путь по ее щеке.

– Именно так, – кивнул я. – Потому что он и правда был красив.

Перед отъездом я поговорил с Бассеттом, изложив ему обстоятельства дела, и, по его совету, прямо из Дорсета поехал в Суррей. Когда через два с половиной часа я приехал, меня ждал юрист, сообщивший мне, что составлено и подписано новое завещание в пользу виконта Саммерсби. Я был рад, хотя вначале стало странно, что я так порадовался за имя, которое так долго ненавидел. Дэмиан попросил, чтобы меня провели к нему, как только я приеду. Когда я вошел в его спальню, мне стало ясно, что мы едва успели. Дэмиан лежал на кровати в окружении пугающей батареи тюбиков и пузырьков, из закрепленных на стойках штуковин текли по трубочкам жидкости, и все они соединялись с разными частями его изнуренного, высохшего тела. Вокруг вертелись сиделки, но при виде меня он рукой отослал их, и нас оставили одних.

– Готово. Я подписал, – сказал Дэмиан.

– Юрист передал мне. Ты не стал дожидаться результатов теста?

Я достал прядь, вытащил ее из конверта и протянул ему. Но он покачал головой:

– Нет времени. И тест будет положительным. – Гораздо важнее для него была сама прядь. Он вытащил из золотистого скрученного локона две-три волосинки и жестом велел мне их взять. – Отдай это Бассетту. Прямо сейчас. Больше им и не нужно. – (Я позвонил, дворецкий пришел и забрал с собой драгоценные нити. Когда я вернулся к кровати, Дэмиан медленно поднес к губам остальную часть детского локона.) – Ну что, у нас все получилось.

– У нас все получилось.

– И как раз вовремя. – Его тонкие губы снова сложились в подобие ухмылки, но на нее было больно смотреть. – Расскажи мне, как все прошло.

Я рассказал. Дэмиан слушал молча, разве что за исключением момента, когда я подошел к истории его разговора с Сереной на балу. Я сказал, что считаю его поведение благородным.

– Тебе так кажется, – покачал он головой. – Но это была гордыня. Я мечтал, чтобы им захотелось принять меня к себе. И когда я приехал туда с ней, мне казалось, что смогу этого добиться. Но они не стали со мной знаться, а я не готов был считаться неподходящей партией. Это только гордыня. Ею я испортил жизнь себе и ей.

– Серена считает, что испортила жизнь себе и тебе, испугавшись тогда на пляже в Эшториле.

Это почему-то даже развеселило его.

– Она ошибается. Но мне даже сейчас радостно думать, что она чувствует то же, что и я. Эгоизм с моей стороны, конечно. Если бы я любил ее не так эгоистично, я бы захотел, чтобы она меня забыла. Но не могу.

– Серена не хочет, чтобы мальчик знал. То есть она хочет рассказать ему о тебе, но не упоминать, что ты его отец. – (Дэмиан кивнул, не протестуя. Похоже, он был заранее готов на это согласиться.) – Она спросила, можно ли ей приехать объясниться. – В слезящихся глазах промелькнула тревога, но я сразу покачал головой, чтобы успокоить его. – Я сказал, что нельзя, но она передала для тебя записку.

Присев на стул для посетителей, поставленный у изголовья кровати, я достал плотный кремовый конверт. Дэмиан кивнул мне, чтобы я вскрыл его. Под тисненым синим адресом «Уэверли-Парк» Серена написала хорошо мне знакомым сжатым курсивом: «Я любила тебя все это время, с того дня, как мы виделись в последний раз. И буду любить до конца жизни». Подписана записка была одним словом: «Серена». Я держал листок у него перед лицом, а он читал и перечитывал, водя глазами по строчкам.